Тьма над Лиосаном

— Надеюсь, дело до этого не дойдет, — с наигранной бодростью произнес капитан, — и мы все же оправимся. — Он склонил голову набок. — Тяжко вот только придется без кузнеца.

— Маргерефа везет одного, — возразил Сент-Герман. — Сын Радальфа тоже кое-что умеет.

Капитан Амальрик попытался зайти с другого конца.

— Все мои люди быстро идут на поправку. Кроме двоих. С ними худо. Да и Северику придется сжиться со своей слепотой. И с разбитым коленом… Если он сможет. Не каждый, знаете ли, способен… — Он не договорил и взглянул Сент-Герману в лицо. — Вы исцеляете раны. Если бы не вы, пятеро или шестеро моих ребят уже были бы на том свете.

— Винольда тоже умеет лечить, — сказал Сент-Герман и сел; его темные, странно мерцающие глаза говорили о неутихающей внутренней боли. — Была у меня причина осесть здесь, теперь ее нет.

Капитан Амальрик помял ладони, потом осторожно кашлянул.

— Но ведь все тут — ее. Разве вы сами не видите? Будь она сейчас здесь… — Он поперхнулся и не стал продолжать.

Они помолчали. Потом Сент-Герман сказал:

— Не тратьте слов, капитан. Я не могу здесь остаться. Но пока маргерефы нет, я в вашем распоряжении.

— Благодарю.

Вновь воцарилось молчание, и вновь оно было неловким.

Наконец Сент-Герман, чувствуя себя несколько виноватым, попробовал разрядить обстановку.

— Все ли новости столь ужасны или есть и другие?

— Ох, есть. И хорошие, — оживился капитан Амальрик. — Все дети в порядке и здоровехоньки. Только один мальчишка содрал кожу с колена, но это пустяк. Бродяги унесли двух коз, а свиней почему-то не тронули. Ниссе порадовался бы, будь он жив. Ваши ульи стоят, как стояли, значит, мы будем с медом, да и маленький сад сохранил весь свой цвет. В деревне уцелели четыре дюжины гусей и вернулись почти все утки. А брат Олаф сказал, что монахи поделятся с нами зерном, если мы ссудим им людей на полевые работы. У них ведь рабочих рук почти не осталось: вредные испарения унесли многих и сильно ослабили остальных. — Он опустил глаза и понизил голос: — Еще брат Олаф сказал, что брата Гизельберта похоронили в церкви, под алтарем. Он, говорят, перед смертью ничего уже не соображал и нес какую-то околесицу.

— Ах да. Брат Гизельберт. — Сент-Герман с осторожностью встал. Бедро все еще побаливало, хотя и слабо. — Он был человеком решительным, но, на мой взгляд, мало склонным к сочувствию и состраданию. А знаете, что о нем станут говорить лет этак через сто? Люди забудут, что здесь когда-то уродилась больная рожь, ввергшая многих в безумие, а в той околесице, о какой вы упомянули, усмотрят пророческие иносказания. Брата Гизельберта объявят святым и над его прахом воздвигнут монастырскую усыпальницу, которой все примутся поклоняться.

Брови бравого капитана поползли недоверчиво вверх.

— Я полагаю, вы шутите, Сент-Герман. Брат Гизельберт был болен, все о том знают. Какой же это будет святой?

Сент-Герман помотал головой.

— О том через сто лет никто и не вспомнит. Люди забывчивы и склонны приукрашивать прошлое. Будут считать, что усопший молился за избавление всех истинно верующих от грехов и что наградой ему было предсмертное просветление.

— В такое никто не поверит, — решительно заявил капитан Амальрик.

— Вы думаете? — Сент-Герман подошел к узкому окну и невольно залюбовался сверканием майского дня. — Как полагаете, долго ли нам еще ждать маргерефу?

— Пять — десять дней, — сказал капитан Амальрик. — А может, и меньше.

Сент-Герман помолчал.

— А Пентакоста? Что станется с Пентакостой?

Капитан Амальрик нахмурился и потянул себя за губу.

— Этот вопрос наиболее трудный. Она ведь дочь герцога, и, если тот запретит ее трогать, маргерефа ничего не осмелится с ней сделать без одобрения короля. А король может решить… Ох, да он может решить все, что угодно. — Он выразительно пошевелил бровями. — Или вообще ничего. Пока же она заперта в своих покоях, и две женщины денно и нощно не спускают с нее глаз. Ей не позволено выходить из южной башни. Никуда, даже в общий зал. Ей не разрешается также видеться с Беренгаром. Кстати, того взял под решительную опеку наш монах. Он поставил себе целью отвратить Беренгара от Пентакосты. Брат Эрхбог молится с сыном Пранца, склоняет его к покаянию — в общем, они теперь неразлучны.

— Да что вы? — поразился, и вполне искренне, Сент-Герман. — Удалось ли достойному брату преуспеть в своем замысле?

— Нет. Пока нет. — Капитан покачался на каблуках. — Пентакосте запрещено прясть и ткать… И вообще… — Не договорив, он шумно выпустил воздух.

Сент-Герман пристально посмотрел на воина.

— Есть что-то еще?

Капитан Амальрик смущенно спрятал глаза.

— Вы правы. Существует еще одна… неясность. Беренгар говорит, что Пентакоста не приказывала закрывать крепостные ворота. Он заявляет, что приказ отдал Калфри. Тот, мол, перепугался и, когда пала герефа, решил, что битва проиграна. А Пентакоста тут ни при чем.

Сент-Герман на какое-то время окаменел, не в силах вымолвить ни слова. Потом очень медленно и очень размеренно произнес: