Тьма над Петроградом

— Какой я тебе дядя, — заворчал было тот, но потом ответил с охотой: — Товарищ Черкиз — самый главный в нашем городе чекист. Начальник всего гепеу, вот не привыкну никак, что переименовали…

— Силантьев! — заорал Евдокимов, перекрывая шум кашляющего мотора. — Да ты какого… с этим контриком разговоры разговариваешь и секретную информацию ему выдаешь? Под арест захотел? Может, ты и сам с контрой снюхался?

Красноармеец пробормотал что-то испуганно и всю дорогу старательно отводил глаза от взгляда Бориса.

Автомобиль остановился перед очень странным особняком. Когда-то это было весьма нарядное здание, с розовым фасадом, обильно оснащенным колоннами и пышной купеческой лепниной. На фасаде просматривались замазанные буквы, извещающие о прежнем назначении особняка. Буквы явно пытались вывести всеми доступными способами, но они снова и снова проступали на стене с завидным упорством, как живучий сорняк на огороде, и эти буквы все еще можно было прочесть — «Гостиница „Ампир“».

Розовый цвет фасада за годы революции и войны сильно поблек и выгорел до оттенка, весьма напоминающего сильно застиранное дамское нижнее белье. Лепнина, видимо, была признана новыми обитателями «Ампира» буржуазным пережитком и частично отбита. Колонны уцелели, хотя их тоже покрывали многочисленные шрамы от пуль и снарядных осколков. Но больше всего изуродовали здание какие-то странные железные щиты, закрывавшие снаружи большую часть окон.

Перед входом в здание стоял расхлябанный красноармеец с винтовкой. При виде подъехавшего автомобиля он вытянулся и придал своему давно небритому лицу выражение революционной непреклонности и служебного рвения.

— Выходи, контрик! — приказал Евдокимов, с ненавистью взглянув на Бориса, и для большей убедительности ткнул ему в бок ствол «маузера».

Видимо, ему не давала покоя допущенная при проверке документов оплошность и проявленный недостаток революционной бдительности, так что теперь он проникся к арестованному особенно горячей классовой ненавистью.

Борис подошел к крыльцу бывшей гостиницы. По сторонам от него шагали красноармейцы, чуть впереди шел Евдокимов.

— Отворяй, контрика арестованного привезли! — Евдокимов ткнул в лицо часовому мандат. Тот моргнул, снял с плеча винтовку и посторонился.

Евдокимов вошел первым, следом красноармейцы втолкнули Бориса.

За дверью их встретили двое чекистов в непременных кожаных куртках, с недовольными и заспанными лицами простых крестьянских парней.

— Ты кого это привел, товарищ? — накинулся один из них на Евдокимова. — Не знаешь, что ли, порядок? Сперва на Конную положено, для установки личности и выяснения обстоятельствов, а потом уже к нам, во Внутреннюю тюрьму!

— Ничего не знаю, — отмахнулся Евдокимов. — Личный приказ товарища Черкиза!

— А, ну если товарища Черкиза, тогда конечно! — уважительно проговорил второй чекист. — Тогда у нас нет никаких возражениев. У него, у Черкиза, стопроцентное классовое чутье! Давай, товарищ, бумагу, я распишусь, что принял у тебя контрика. Махматулин, в одиннадцатую арестованного!

Тут же появился здоровенный красноармеец в высокой косматой папахе, с кривым и недовольным лицом, мрачно взглянул на Бориса и толкнул его в спину:

— А ну шагай, шайтан! Шевели ногами!

Борис двинулся вперед по широкому, плохо освещенному коридору бывшей гостиницы. Красноармеец Махматулин шел следом за ним, тяжело топая огромными сапогами и приговаривая:

— Чего тебя, шайтана, зазря водить? Чего зазря в камера держать? Чего зазря хлебом кормить? Все одно — в расход пойдешь, так чего на тебя зазря время тратить? Приколоть штыком — и конец! Пули на тебя и то жалко!

Однако он довел Ордынцева до места и втолкнул в камеру.

Несмотря на то что на улице стоял еще белый день, в камере было темно. Причиной этой темноты, как понял Борис, являлись те самые железные щиты, которые он видел с улицы. Щиты эти закрывали окна камер, пропуская внутрь самое малое количество света и воздуха. Кроме этих щитов, окна были заделаны изнутри железными решетками и замазаны белой краской.

Дверь захлопнулась за спиной Бориса.

Глаза его постепенно привыкли к скудному освещению камеры, и он разглядел три человеческие фигуры — своих сокамерников, которые тоже разглядывали его с понятным интересом. Один — невысокого роста, весь какой-то круглый, с короткой окладистой бородой — внезапно подскочил, подкатился шариком к Ордынцеву и забормотал:

— Никому здесь не верьте, господин хороший! Все мерзавцы! Все скоты! Что им скажете — все чекистам передадут! Одно слово — фармазоны! Креста на них нет! Только мне верьте, я человек верный! Хотите — крест поцелую! Если вам с кем на воле связаться надо — вы мне только скажите, я мигом все устрою!

— Как раз ему-то и не верь! — донесся из угла густой бас. — Самый он доносчик и есть! И ведь своей выгоды не соблюдает, собака — доносит исключительно из любви к искусству! Есть же такие скоты — хлебом не корми, только бы гадость ближнему сделать! Ему чекисты даже пайку за старание не добавили!

— Не слушайте его! — взвизгнул бородатый. — Врет, все врет! Исключительно из зависти…