Тьма прежних времен

Немного погодя в саду появилась вереница имперских чиновников, облаченных в пышные одеяния, полагающиеся им по сану. Они возвестили приход императора. Икурей Ксерий III вступил в сад вместе с Конфасом как раз тогда, когда всеобщее веселье несколько улеглось. На его лице отражалось благоволение, смешанное с отвращением. Он опустился на свою скамью и вновь заставил гостей разразиться хохотом, поскольку принял ту самую позу, которую юный галеот изображал всего пару минут назад: левая рука на коленях, ладонью вверх, правая сжата в кулак и опущена. Келлхус видел, как побледнело от гнева лицо императора, когда евнух объяснил ему, отчего все смеются. Когда Ксерий отсылал евнуха, взгляд его был убийственным, и он не сразу решил, какую именно позу принять. Келлхус уже знал, что быть предугаданным — одно из самых раздражающих оскорблений. Таким образом даже императора можно было сделать рабом — хотя Келлхус понял, что до сих пор не знает, почему. В конце концов Ксерий остановился на норсирайской позе: уперся руками в колени.

Миновало несколько долгих секунд тишины, пока император боролся с гневом. За это время Келлхус успел изучить лица свиты: непробиваемую надменность императорского племянника, Конфаса; панику рабов, привыкших замечать мельчайшие колебания бурных страстей своего господина; неодобрительно поджатые губы советников, выстроившихся полукругом, центром которого был император. И…

И другое лицо среди советников… Тревожащее лицо.

Поначалу внимание Келлхуса привлекло тончайшее несоответствие, чуть заметная неправильность. Старик в роскошном угольно-черном шелковом одеянии, которому все остальные оказывали почет и уважение. Один из спутников старика наклонился к его уху и прошептал нечто, неслышное сквозь гул голосов. Однако Келлхус прочел по губам: «Скеаос».

Это было имя советника.

Келлхус глубоко вздохнул и позволил течению своих мыслей замедлиться и застынуть. Тот, кем он был в повседневном общении с другими людьми, перестал существовать, облетел, как лепестки на ветру. Темп событий замедлился. Келлхус сделался местом, чистым листом для единственного рисунка: морщинистого старческого лица.

Отсутствие сколько-нибудь заметного покраснения кожи. Несоответствие между сердечным ритмом и выражением лица…

Гул голосов вокруг затих, и Келлхусу пришлось отступить и вновь собраться воедино. Император готовился говорить. Его слова могли решить судьбу Священной войны.

Миновало пять ударов сердца.

Что это может означать? Единственное лицо, не поддающееся расшифровке, посреди моря абсолютно прозрачных лиц…

«Скеаос… Быть может, ты создан моим отцом?»

«И Логос не имеет ни начала, ни… И Логос не имеет ни начала, ни… И Логос не имеет ни начала, ни… И Логос не имеет ни начала…»

На миг он почувствовал вкус крови на потрескавшихся губах, но ощущение было вскоре смыто безжалостным, монотонным повторением. Внутренняя какофония утихла, улеглась, сменилась гробовой тишиной. Тело сделалось абсолютно чужим, футляром, который легко отбросить прочь. И сам ход времени, движение «прежде» и «теперь», преобразился.

Тени колонн ползли по голому полу. На лицо падал солнечный свет и снова уходил в сторону. Келлхус мочился и испражнялся, но не ощущал ни неудобства, ни вони. И когда старый прагма встал и омочил ему губы, он был просто гладким валуном, вросшим в мох и гальку под водопадом.

Солнце миновало колонны перед ним и опустилось у него за спиной, отбросив его тень сперва на колени прагмы, потом на позолотившиеся верхушки деревьев, где тень слилась со своими сородичами и разрослась в ночь. Снова и снова видел он, как восходит и закатывается солнце, снова ненадолго наступала ночь, и с каждым восходом фраза становилась короче на одно слово. Движение мира все ускорялось по мере того, как замедлялось движение его души.

Пока наконец он не стал твердить только:

«И Логос… И Логос… И Логос…»

Он стал полостью, в которой гуляло эхо, лишенное источника звука, и каждая фраза была точной копией предыдущей. Он брел через бездонную галерею бесконечных зеркал, и каждый следующий шаг был таким же иллюзорным, как предыдущий. Только солнце и ночь отмечали его путь, и то лишь тем, что сужали просвет между зеркалами до немыслимой узости, так что верх грозил соприкоснуться с низом, а право — с лево, превращаясь в место, где душа наконец замрет окончательно.

И вот солнце взошло снова, и мысли свелись к одному-единственному слову:

«И… И… И… И…»

И оно казалось одновременно и бессмысленным звуком, и глубочайшей из мыслей, как будто лишь в отсутствие Логоса могло оно совпасть с ритмом сердца, отмеряющего мгновения. Мысль истончилась, и дневное светило пронеслось через келью и спустилось за ней, и вот уже ночь пронзила облака, и небеса закружились над миром, подобно бесконечному колесу.

«И… И…»

Живая душа, повисшая на связи, соединяющая нечто — все равно, что и с чем. «И» дерево, «и» сердце, «и» все — любая связь обратилась в ничто благодаря повторению, благодаря бесконечному повторению отказа от любых имен.

Золотой венец над крутыми склонами ледника.

… И пустота.

Ничто.