Тьма в его глазах

Я посмотрела Яше в глаза и вдруг поняла, что хватит. Достаточно. Это конец. Я больше не могу. И права не имею заставлять и их страдать вместе со мной. Особенно его. Он ведь каждую мою эмоцию через себя пропускает и смертельно боится меня потерять. Я улыбнулась через силу, и сын обнял меня рывком, сильно прижал к себе. Мой мальчик, как же много ты знаешь. Я бы хотела уберечь тебя. Хотела бы, чтоб ты ничего не видел и не понимал, чтобы не страдал вместе со мной. Но это та самая цена, которую я плачу за счастье материнства, а ты за свои уникальные способности. Прости меня за это… и отца своего прости. Он не виноват. Так случилось, что жизнь внесла свои коррективы. В этот раз окончательно и бесповоротно. Потому что я уже никогда не забуду этой реакции на неё. Никогда не смогу ему её простить. Понять – да. Я все понимала. Я даже чувствовала его боль, как свою собственную, и видела все его глазами, но от этого не только не легче, а еще страшнее. И теперь каждый раз, когда я буду смотреть ему в глаза, я буду вспоминать эту реакцию. Она воздвигла между мной и им стену из толстого льда. И я больше не хочу её разбивать своими голыми руками, резаться об осколки, продираясь к нему навстречу. Оно больше того не стоит… я могла драться до смерти, пока была уверена, что он меня любит или может полюбить, но быть третьей, быть заменой и суррогатом? Никогда. С этим Ником и я другая. Да, у той Дарины не было гордости. Она считала, что гордецы – это эгоисты, не умеющие любить и прощать. Но не сейчас, когда поняла, что больше нет этой большой и всепоглощающей любви между нами. Она умерла вместе с ним…он воскрес, а она, увы, не смогла. Но родилась гордость. Гордость женщины, которая никогда не станет на колени перед тем, кто будет смотреть поверх её головы на другую.

Я приказала слугам собрать все мои вещи и вещи Таи с Мариком. Очень быстро. Так быстро, насколько вообще возможно, потому что я не хотела больше ни видеть его глаза, ни слышать его голос. А особенно я не хотела видеть ЕЁ и ее мужа с которым пришлось говорить и объяснять. Сейчас для меня это было невыносимо. Может быть, потом я смогу с ней общаться. Смогу смотреть на неё без того, чтобы каждый раз истекать кровью и люто ненавидеть нас обеих. Её – за то, что она существует, а себя – за то, что могу ненавидеть ни в чем неповинную Анну, которая никогда его не вспомнит и не любит, она счастлива с другим и родила ему детей, а я… я только недавно узнала, что мой муж уже любил другую женщину. А я ненавидела… с такой силой, что от этой ненависти темнело перед глазами и подгибались колени. И это неправильно. Да, в этот раз никто и ни в чём не виноват, кроме меня. Я должна была не строить замок на песке, чтобы не отчаиваться потом, когда его смыли первые же волны суровой реальности.

Марик постоянно спрашивал, куда мы едем, почему мы не попрощались с отцом. Я, как могла, объясняла, что мы уехали проведать тетю Фаину и что папа непременно навестит его в ближайшее время. И лгала. Теперь я лгала ему так же бессовестно, как и тогда, когда вернулся Максим. Ведь вполне возможно, что он не приедет к нему. И если в том Максиме-отце я могла не сомневаться, то этот был для меня закрытой книгой, обмотанной колючей проволокой. И, попытавшись прочесть его, я ободрала пальцы и сердце до мяса. Но я не имею никакого морального права раздирать так же сердца наших детей.

А Тая предпочла молчать. Она смотрела в окно, нахмурив тонкие брови, и отстукивала нервно пальцами по стеклу. И нам с ней придется объясниться. Пока что я не готова отвечать на ее вопросы.

Да, я бежала от него снова. Проклятое дежавю. Бежала, как и несколько лет назад. Только тогда я все еще его любила… Но мой Максим погиб, а этот Максим … я не могу его любить. Это была лишь страсть. Помутнение рассудка из-за того, что они настолько похожи, но не любовь. И я больше не хочу рассыпаться на куски из-за иллюзий, которые не сбылись. Я попробовала. И получила то, что и ожидала получить – боль. Тонну боли, которая меня раздавила окончательно. Сама не поняла, как надела на себя все черное. Лишь потом осознала, когда поставила чемодан в прихожей Фаины и увидела себя в зеркале. Какая жуткая ирония – я до последнего не верила в смерть своего мужа, я не позволила надеть черную одежду своим детям, а сейчас, когда все сняли траур по нему, я надела. Потому что сегодня точно осознала – Максим Воронов мертв. Мой Максим Воронов. На его месте появился другой…но он никогда не заменит мне моего настоящего мужа. В тот момент, когда опустила на лицо сетку траурной вуали, боль внутри стала иной…она мутировала из боли разочарования в боль от утраты. Фаина не задавала вопросов. Она обняла детей, целуя в щеки, потом прижала меня к себе, удивленно глядя на мой наряд.

– Я созрела надеть по нему траур, Фая. Ты была права, Макс умер.

Она судорожно вздохнула, а я так же рвано выдохнула.

***

– Ты торопишься, моя девочка. В тебе говорит ревность и обида. Но ты должна понять…