То было давно…

– Я думаю так, – говорит Ильин. – Лучше бы все, что ни на есть, деньги разделили бы поровну – ну и шабаш. Как хочешь потом. Хочешь, пей, хочешь, что хочешь, – и шабаш.

– Ну а потом-то что ж, товарищ Ильин? Кто пропьет – значит, опять воровать начнет.

– Да, верно. Что тут делать?

И он, качая головой, с грустью ушел от меня.

* * *

Никто ни за что не хотел думать и брать всерьез, что я художник и что пишу картины. А что это так, а делаю я это просто для дурачества. В мастерскую мою в деревне приходили разные люди со станции, она была в трех верстах от меня. И вот приходили и считали меня за что-то другое, не за художника, а за какую-то власть. Приходили с просьбой помочь в деле о незаконном взятии сарая или когда у одного выкопали из сада все яблони. И мне это было неприятно и очень надоедало. Я посоветовал им обращаться к гостившему у меня служащему Конторы государственных театров Борису Заходеру, неглупый был молодой парень. Он сейчас же принимался за дело и разговаривал всерьез:

– Зачем сарай сносить? Сарай – народное здание. Нешто можно трогать сарай?

Ему говорили:

– Да ён на чужой, не на нашей земле стоит.

– Какой вашей земле? Такой нет больше. Земля всеобщая. Нет чужой земли, она всем принадлежит, всему народу, и тебе, и мне, всем нам. Потому земля народная, теперь нет «твоя, моя», а вся наша.

Мужики смотрели, выпучив глаза.

– Ловко судит, – говорили мне потом. – Ничего ему не ответишь. Ну, голова парень. Во-во… А мальчишка, глядеть-то…

* * *

«Повез я картошку, три мешка, в Ярославь продавать. А меня со станции-то в город и не пущают. Отряд, значит, стоит. Говорят мне: “Торговать нельзя боле”. Что тут. А мне какой-то человек и говорит: “Скажи, – говорит, – им про себя, что я, мол, помещиков грабил и жег. Пустят тогды тебя”. Я и подошел к отряду опять и говорю: я так-то и так-то, помещиков грабил, жег. Они глядят на меня, а старшой-то и говорит: “Ладно, – говорит, – бдень, значит, куда девал ты?” А я не знаю, что сказать. “Ну, – говорит, – где у тебя картофель-то?” А я, на мешки показывая, говорю: “Во”. А он приказывает, говорит: “Бери”. Те картофель тащут у меня. И говорит: “А его надо рестовать. Потому народные деньги, – говорит, – он утаил. Его, – говорит, – к расстрелу надо поставить”. Я бегом. Во бежал. И спрятался в яме. Беда».

* * *

– А чего ему не жить: дом железом крыт и крашен, одежи много.

– Но ведь он и грамотный, – говорю я.

– Что грамотный… Грамотой-то сыт не будешь. Его за дом-то сажали. Ишь, говорят, дом-то железом крыт. Ну и посадили. В тюрьме-то парашки носил. Выпустили. Всё на дом-то глаза пялют: крашеный потому и железом крыт. Всё к ему и идут: давай деньги. Не верят, что у него денег-то нет. Ну, двое со станции надысь ему рыло набили больно. Значит, что деньги не дает. Не верят. Дом-то крашен, железом крыт…

А у Сергея-то рыбака дом без двора, лачуга, солома. И стекла-то нет в окне – прямо дыра, тряпкой заткнута. К нему никто и не идет. А деньги-то у его есть.

Теперь всё рвань одна. Нельзя чистую рубаху одеть. Оденешь – все глядят: богатей. Опасно. Ей-ей, опасно. Придут свечи («свечи» назывались отряды красноармейцев с винтовками) – ну и давай яйца, хлеб, масло, кто что. А к Сергею не идут. Чище дом выбирают. Вот надысь к Шаляпину в дачу приходили из Переяславля, пятеро с наганами. Казовые такие. Видно, что начальники. «Где, – говорят, – у его тут брильянты лежат?» Ну глядели. Стол у его в комнате заперт, значит. Ну его вертеть. А в столе-то, в ящике, что-то стукает, что-то лежит. Они говорят: «Брильянты тут, значит». Ковыряли гвоздем. Открыли. А там пузырек с лекарствием – боле ничего.

* * *

Один встретивший моего приятеля сказал ему, подняв палец кверху:

– «Русский бунт, бессмысленный и беспощадный» – так сказал Пушкин. Мы, наша партия, всё сделали, чтоб его не было. Ну что же делать – стихия оказалась выше нас. Кадетская партия не могла предвидеть этого.

– Про что же говорил вам Пушкин? Про то именно, что вы не предвидели, – ответил ему мой знакомый.

* * *

– Вот какая шутка со мной случилась, – говорит один знакомый. – Сейчас что ни прочту – всё в голову другое лезет, тут же.

– То есть как же это?

– Да так. Вот читаю стихи:

В этот час все движенья ее,
Как невольник, безмолвно следил я.
Развязаться был пояс готов
И не скоро камей замыкался.

Камей… Был камей у меня. Камей в голову лезет. Вот заложить бы, думаю, продать, обменять бы. Сколько соли дадут или муки. Соображаю, возьмут ли еще.

Или читаю Некрасова:

Все пропьют бедняки до рубля
И пойдут, побираясь, дорогой,
И застонут…

До рубля, думаю. Серебряный рубль, может. Если серебряный, ведь это можно два фунта соли купить. «Побираясь, дорогой…» Иди, побирайся, сейчас-то – никто ничего не даст.

* * *