«То было давно… там… в России…». Книга первая

— А вот вы знаете, метель эта что делает. Она закруживает человека. Вот как меня раз закрутила, — сказал другой мой приятель, Василий Сергеевич. — Сидел я раз на станции в Удомле, из Петербурга ехал. На Бологом замело путь — дальше поезд не идет. Я боком на Москву хотел пробраться по Рыбинской и на Удомле застрял. Ну, пассажиры сидят, дожидаются. Блондинка одна была такая, тоже поезда дожидается. Все познакомились. Блондинка такая веселая, носик кверху. А я молодой студент был из Академии художеств, из Петербурга, там архитектурный курс проходил. На Рождество в Москву ехал — домой к себе. Молодость, конечно. Вдруг она, блондинка, и говорит мне: «Село здесь рядом. Сходите, — говорит, — черт с ней, с метелью, что здесь сидеть? — наймите тройку, поедемте со мной в Рыбинск…» Ну, мы тройку, да и айда — всем кавалерам носы-то и наставили. И мамашу свою она оставила, уехала со мной. Весело было, как-то и метели не видно. До чего она мне нравилась!.. А как метель-то прошла, я на Москву в одну сторону, а она через Рыбинск. Приехал домой. Дом у отца в Москве у Печатников был, близ Сокольников. Рады были мне отец и мать. Устал я с дороги, рано спать лег. Проснулся дома. Утро так хорошо, Москва. Мать хлопочет, угощает… «Иди, — говорит, — чай пить — калачи горячие, баранки…» Я это умываюсь у рукомойника — и вдруг… вспомнил блондинку. Сразу как-то в жар меня бросило. «Что я наделал, — думаю, — как быть?» Смотрю в окно: солнце, весело, палисадник, тени синие лежат на снегу от сада, и церковь Трех Святителей видна. Как-то сразу я вспомнил, что я ей говорил. Батюшки!.. обещал на ней жениться, когда в Москву приеду. И деньги ей дал на кольца обручальные, чтоб купила… Ее Александра Тимофеевна зовут, а фамилия как?.. Забыл… «Что я наделал, — думаю, — как метель меня закружила!.. Она ведь здесь, надо увидеть. Черт, лучше, чтоб не было!..»

И вот я поехал по адресу, нашел его в кармане, и что-то такое тяну из кармана: подвязка от ее чулок. Вспомнил — это я у ней выпросил на память. Подвязка голубая… Не знаю, отчего, меня опять как-то в холод ударило…

Приехал на Садовую, Фурманный переулок, кажется. Дом такой грязный. Спрашиваю дворника:

— Есть, — говорит, — такая, барин. Во — здесь во втором этаже лестница деревянная…

Дверь показалась. Постучал я в дверь. Отворяет она. Неодетая. Я вошел, и еще какая-то там лежит на диване и на меня смотрит. Вошел. Увидав меня, она хохочет. Я ее спрашиваю. Блондинку:

— Что ж, мамаша-то ваша приехала?

— Какая, — говорит, — мамаша?

— Как, — говорю, — какая? А которая в Удомле осталась.

— Это не мамаша, говорит, а так…

— Как же так, а что же?

— Смотри, — говорит она подруге своей, — мы с ним на тройке со станции в Рыбинск ездили. Любовь моя, — говорит, — жениться на мне, дурак, хочет. На кольца двадцать пять рублей дал. Студент!.. Думает, я пойду за него…

Другая смеется тоже.

— Жениться хочет… ха-ха… Эдаких-то у нас шематонов много.

— Подвязку мою взял, — говорит блондинка.

— Вот она. — Я вынул подвязку из кармана и отдаю ей.

— Ну, — говорит, — давай мне красненькую, я новые, розовые, куплю.

Я дал десять рублей. А она и говорит мне:

— Приходи сегодня на Тверскую вечером, в 10 часов, в булочную Филиппова. А теперь ступай, нам некогда.

— Ну, что же, вероятно, вы были рады, что все так вышло? — спросил его мой приятель, гофмейстер.

— Да, — замялся Вася, — да, я был рад. А чего-то было и обидно.

— А на Тверскую-то ты, к Филиппову-то, пошел? — спросил его приятель мой, Коля Курин.

— Да, пошел. А она с каким-то толстым сидела за столиком. Здоровается со мной и говорит толстому: «Это мой жених». Тот — противная рожа такая — смеется. И что же говорит мне: «Позовете меня на свадьбу?» А потом встали, не простясь со мной, уехали.

Все приятели засмеялись.

Как-то хитро улыбнувшись и прихлебывая из стакана чай, охотник-пскович, крестьянин Герасим сказал:

— Это метелица метет, и в ней это самое есть: закруча, это верно. С пути сбивает. Был у нас на Покрове становой. Жил там. И вот такой что ни на есть становой — серьезный, строгий. И был он женат, и детей у него трое. Один в Ярославе учился. Только вот однова по дороге, что на Переславь лежит, значит, грабеж вышел. Ну, и смертоубивство тоже. Поехал он, а метель… Ну, на самое место происшествия был, глядел, составил, значит, протокол, и всякое такое — и назад домой. И вот его дорогой закрутило… Сбился с пути-дороги, а ночь наступила, да мороз. Он струхнул — не замерзнуть бы… Вдруг видит — огонек. Он туды. Выселки, глядит, всего три дома. А там одна вдова жила, из купчих женщина. Дородная такая, казовая. Он к ней заехал, и шабаш. Кажный день становой к ей ездил, и стан забыл, и семевство свое, службу потерял. Я знавал его. Он тоже иной раз зимой по зайцам баловал. Так он мне и сказал:

— Герасим, — говорит, — ежели б не метель, я бы человеком был… А меня метель-то в те поря загнала к ей, ну, и шабаш. Жалею я. И что я теперь?.. Я вроде у ней как в холуях. Так меня и зовет: становой! Становой, съезди, дрова наколи, печь затопи, подмети… Вот что…