То, ушедшее лето

Парень на вид был не старше Эрика, но с лицом одутловатым и старообразным. Его спутница, совсем еще не оформившаяся девчонка, осторожно опустилась на холодную скамейку, вздрогнула и охватила руками лиловатые коленки. Наверное, ей было чертовски зябко, но глаза дерзко бегали и языком она молола без остановки. Пошлость за пошлостью.

Одутловатый был настроен мелодраматически. Через каждые десять слов он переходил на шепот:

— А с кем ты будешь, когда я уйду на фронт?

Девчонка подло хихикала, но уверяла, что — ни с кем.

Эрика замутило от этой парочки. Он встал и медленно двинулся мимо музея в сторону Димкиной мастерской. Но, дойдя до Мельничной, передумал и свернул налево.

Артур был дома. Он сам открыл дверь и нисколько не удивился, скорее обрадовался. Но не сказал: входи. Сказал: подожди внизу, я сейчас.

И, действительно, он почти тотчас же появился во дворе, на ходу натягивая потертый прорезиненный плащ.

— Хорошо, — сказал он, не попадая в рукав, — хорошо. Я надеялся на тебя.

Эрика покоробило от этих слов. Почему они на него надеются? Он сам бы хотел надеяться на кого-нибудь. Но еще больше они его раздражали детскостью. Игрой. Они все превращали в игру. Находили слова, которые серьезное дело превращали в детскую игру.

Вот рядом с ним этот толстый парень. Он старше Эрика на два года. Он мечтает стать киноактером. Он субъективно честен, порядочен, добропорядочен, вздрагивает от физического отвращения при слове «нацизм». Он внес в кассу организации триста марок — крупнейший взнос. Два килограмма сахару передал лично Димке. Но нужен ли он?

Они шли в сторону Ганзейской. Эрик поеживался от сырости. Артура что-то душило, он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.

— Понимаешь, он толкнул ее на воровство. Вэфовский «Минокс» — это не шуточки. Отец убьет за такое. Мы не имеем права переступать границ.

— Каких?

— Каких границ? Этических. Мы не бандиты и не нацисты.

— И уважаем частную собственность, — безучастно вставил Эрик.

Его собеседник резко остановился.

— Не передергивай. Частная это собственность или не частная, мы не воры. — Он попытался заглянуть Эрику в глаза, но тот упорно смотрел в сторону. — Я хочу знать, что ты об этом думаешь. Где грань между воровством и… и конфискацией, что ли? Ведь нельзя же по-иезуитски, чтобы цель оправдывала средства.

— Ладно, Артур, — Эрик остановился. — Об этой проблеме — в другой раз. А сейчас мне надо к Аните. И ты со мной не ходи. Я постараюсь справиться с этим делом один.

Артур болезненно поморщился:

— Ты увиливаешь от серьезнейшего вопроса. Я не могу так. Если ты станешь на сторону Димки, я… я выйду из организации.

Последние слова он произнес так, словно в омут прыгал. Но все-таки произнес и даже нашел в себе силы посмотреть прямо в глаза Эрику.

— Я зайду к тебе на днях, — Эрик сказал это очень спокойно, — а сейчас, будь добр, катись колбаской.

И, не дожидаясь ответа, зашагал в сторону Анитиного дома.

«Катись колбаской» Эрик сказал по-русски. Это было одно из любимейших выражений Кита. Эрик старался не перенимать чужих словечек и выражений, но сейчас не смог найти ничего более лаконичного и выразительного. А все потому, что его разбирала досада. Досада на Димку, который, не посоветовавшись ни с кем, заварил эту кашу. Досада на этого лопоухого Артура, обвиняющего Димку, да и только ли Димку, чуть ли не в иезуитстве. Досада на Риту, с которой начались все сегодняшние неприятности. И, конечно, досада на… Но тут он с удивлением обнаружил, что как раз по отношению к Аните, главной виновнице переполоха, он вовсе и не чувствует никакой досады. Да…

Разобраться бы в этом. Нет, безнадежно. Во всем, что касалось Аниты, он никогда не мог разобраться. Почему?

Почему, почему… Он же не оракул, чтобы отвечать на все вопросы, которые ему задают. Он и сам с удовольствием спросил бы у кого-нибудь: почему?

И вот он подходит к дому Аниты. Надо бы подумать, как и о чем говорить с ней. Но теперь уже поздно.

Дверь открывает Альма. Эрика она знает давно и всегда относилась к нему доброжелательно. Но на этот раз лицо ее остается каменным. И, даже не сняв с двери цепочку, она безапелляционно изрекает:

— Сегодня нельзя.

— Тетя Альма!..

— Сегодня нельзя!

Дверь захлопывается.

Из записок Реглера

…В конце письма была приписка от Марихен: «Фатти, я, кажется, влюбилась. Как ты на это смотришь?»

Я был поражен. Не тем, что моя дочь влюбилась (я думаю, это случилось не в первый раз), а тем, что Лизбет позволила ей сделать такую приписку. Видимо, за этим кроется нечто серьезное.