То, ушедшее лето

Все правильно. Все, все… Только вот данные устарели. Устарели настолько, что если Доната не замели, то, может, и бог есть. Почему бы ему не быть? Должен же кто-то следить за порядком. За человеческой жизнью.

Нет. Не те у Доната отношения с богом, чтобы тот ему жизнь берег. А ведь ходил Донат когда-то в костел. И не по обязанности — просто не представлял, как можно не ходить. У всех католиков так. Они с богом в крови рождаются. Но уж если случится им от него отказаться, то бог для них вроде личного врага становится. Так вот и у Доната получилось. Хорошо, что мать к тому времени померла. Не то ходил бы он сейчас ею навеки проклятый.

Вот у Ольки все просто. О боге она только понаслышке знает. Для нее он не был проблемой никогда. Так у всех, кто при советах вырос. Олька девка толковая. Десятилетка за плечами, а это же — как гимназию кончить. Говорит, что не случись война, в университет пошла бы. Чем черт не шутит, может, и так. Но повела дорожка не в университет, а в ту самую подмосковную школу, куда и Доната направили. Связала их судьба одним шнурочком, намертво связала. А ведь девке едва-едва восемнадцать. И для нее в Ригу попасть это не то что для Доната, который чуть не всю жизнь здесь прожил. Для нее это «глубокий вражеский тыл» и больше ничего. Как если бы, скажем, Берлин или какие-нибудь Афины. И, главное, языка не знает. Правда, в Риге и раньше таких было пруд пруди, а сейчас еще с оккупированных мест понаехали, но одно дело — чистеньким быть, а другое — рацию за собой таскать. Бруверис, с которым она в Ригу въехала, ее за свою батрачку выдал, из Белоруссии, чтобы насчет языка все было естественно. Да и документы у Ольки чистые. Но все равно неуютно девке. Донат это сразу увидел, когда заглянул сегодня под утро на постоялый двор — узнать, добрались они или нет.

Завтра Бруверис должен отправиться восвояси. Если до этого времени Донат не найдет квартиру, придется и Ольке с Бруверисом уехать. Стало быть, все сорвется. Полный провал… Нет, квартиру он должен найти. До завтрашнего утра. У него еще два варианта в запасе. Вот только никак он не может решить, какой испробовать первым.

Отсюда, где он находится, расстояния до обоих последних его вариантов примерно равные. Сядешь на трамвай шестого маршрута, доедешь до Красной Двины, а если на третий — окажешься на бывшей Рыцарской.

Он прохаживается возле Колоннадного киоска — извечного места всех рандеву — и думает, думает, взвешивает все за и против, потому что две эти квартиры не значатся в его списке, и, куда бы он ни направился, это уж под его личную ответственность, а личный выбор всегда мучителен, тут надо крепко почесать в затылке, прежде чем сказать себе: поеду-ка я…

Ренька стирала белье. Давно уже следовало этим заняться, но как-то руки не доходили. Впрочем, чего там врать, просто она разленилась в последнее время. Весна виновата. Весной всегда лень накатывает. Не то что белье, посуда днями стоит немытая. Хочется одного — шляться по улицам безо всякого смысла, как лунатичке какой-нибудь, или просто висеть на подоконнике, хотя вида из окна — никакого.

Но сегодня Ренька взяла себя за шиворот, как котенка, ткнула носом в груду нестираного белья и заорала: стирай, негодница! Стирай немедленно! Хоть до утра стирай, но чтобы и платка носового не осталось грязным!

После жестокой взбучки, которую она себе закатила, ничего другого не оставалось, как засучить рукава и взяться за дело. И вот уже второй час ночи, а она все еще уродуется над этим проклятым бельем. На пальцах побелела кожа, отчаянно ноет поясница, слипаются глаза, но раз уж Ренька что-то решила, то это накрепко.

В коридоре хлопнула дверь, и кто-то стал спускаться по лестнице. Немец какой-то. Звук их подбитых гвоздями сапог ни с чем не спутаешь. Вот и патефон замолчал. Значит, Магда осталась одна. Если пьяная — сразу завалится спать, если не очень — с грохотом начнет мыть посуду.

Ренька опустила руки, прислушалась. Тихо пока. И вдруг по спине побежали мурашки. Показалось?.. Нет, не показалось — всем существом она вдруг почувствовала, что за входной дверью кто-то стоит. Вроде бы даже дыхание слышно. Ренька замерла, только глазами проверила, все ли засовы задвинуты.

Время остановилось, ноги онемели, какими-то ватными сделались, порой передергивало от холодной волны мурашек.

Потом постучали. Постучали так тихо, что Ренька подумала: может, ей просто чудится, может, сердце стучит? Она не шелохнулась, но стук повторился, чуть громче, чуть настойчивее. Тогда она вышла из оцепенения и спросила неестественно громким, не своим голосом:

— Кто там?

За дверью что-то сказали, но слов она не разобрала и спросила еще раз, теперь уже подойдя поближе.

Ей послышалось: «Донат». Какой еще Донат? Дядька, что ли? Да нет, этого быть не может! Она ухом приникла к двери и теперь уже отчетливо услышала:

— Реня, это ты? Открой, это дядя твой, Донат.

Голос как будто и вправду дядькин, и у Реньки что-то задрожало внутри, она осторожно отодвинула засовы и, не снимая дверной цепочки, чуть-чуть приоткрыла дверь.