То, ушедшее лето

Ренька встала, накинула халатик, вышла в столовую. Донат еще сидел в кухне, курил в плиту. Негромко спросил:

— Ты чего?

— Ничего, — сказала Ренька и стала рыться в шкафу.

Вернувшись в спальню, тронула Ольгу за плечо:

— Ну-ка надень. Ты же не парень, чтобы в майке спать. Да и прямо скажем, она у тебя не первый сорт.

Ольга сразу приподнялась на локте. Сначала глянула на принесенную Ренькой сорочку, потом провела рукой по своей сероватой майке, покраснела:

— В дороге не постираешь.

— Ладно, — сказала Ренька, — я же не в обиду тебе. Переодевайся и давай-ка дрыхнуть. Не то еще, не дай бог, просплю завтра.

— Ты работаешь?

— А как же иначе? Барахла на продажу почти не осталось. Святым духом питаться, что ли?

Стыдливо прикрываясь одеялом, Оля сдернула с себя майку и натянула холодную, скользкую сорочку.

— А где ты работаешь?

— В мастерской. Форму для немцев шьем.

— Для фашистов, значит? — еле слышно сказала Оля.

— Где ни работай, все равно на них получается.

— И строго у вас на работе?

— Заведующая — холера. Так и норовит придраться. Но мы-то вольнонаемные, с нами волю рукам не дашь. А пленным, тем, конечно, не сладко. — И Ренька пояснила: — У нас два десятка пленных девчонок работает. Привозят их каждый день из лагеря. Ну, всякие там санитарки, телефонистки…

— И что же, их… бьют?

— По головке не гладят. Луизка — наша начальница — любительница по щекам хлестать. Или, того хуже — в кабинет свой вызовет и уж там… А в прошлом году три дурехи сбежать решили. Им бы с людьми хорошими связаться, подготовить все, как следует, а они тяп-ляп на свою руку. Ну и поймали их на третий день.

Где-то под Сигулдой. И зачем они туда поперлись, один бог ведает.

— Повесили? — еле слышно спросила Оля.

— Да брось ты! — рассердилась Ренька. — Ты же, вроде, не первый год при фрицах живешь. Хотя… — она вдруг смягчилась, — хотя в других местах, говорят, черт-те что творится. Ты, небось, всего насмотрелась?

Ольга помедлила с ответом, и Ренька сказала почти успокоительно:

— У нас за побег не вешают. Выпороли их в лагере, на плацу, при всех и, что хуже всего, больше к нам не присылают. Загнали, наверно, на какую-нибудь каторгу. Здесь мы их хоть подкармливали, а на новом месте с голоду подохнут.

Оля продолжала молчать, и Ренька внезапно почувствовала смертельную усталость.

— Ладно, — сказала она, — спать пора. Еще наговоримся. Сил больше нету…

Харий Друва сидел на чердаке один. Возле треугольного окошка. Остальные были внизу. Он слышал их голоса, подчас даже очень громкие, потому что пока еще не имело смысла таиться. Вот когда Харий даст им сигнал, тогда другое дело.

Из окошка дорога просматривается метров на пятьсот. Значит, после сигнала им еще хватит времени приготовиться. Если, конечно, появится этот Бруверис засветло. А стемнеет еще не скоро. День растянулся на большую часть суток.

Харий прислонил карабин к стене, снял пилотку, вытер ее изнутри носовым платком, тем же платком вытер вспотевший лоб. Душно здесь, воздух пыльный, тяжелый. Открыть бы окошко, да нельзя. Крестьяне — народ глазастый. Любой непорядок за версту увидят. Интересно, есть ли у Брувериса при себе оружие?

Наверное, есть. Если не наклепали на него, если он и впрямь на красных работает. Только не верится что-то. Все три года при немцах жил мужик чин чином. Хозяйствовал, как и все. Поставки сдавал аккуратно. В разговорах никаких не замечен. Если и отлучался в Ригу, так опять же, как все. Не проживешь ведь без этого. Бирюк? Так кого же здесь этим удивишь. У них в округе бирюков раз в десять больше, чем разговорчивых. Одна прицепка — дочку у него расстреляли. Но дочка еще до войны отрезанным ломтем была. И если и закружили ей в Риге голову, так Бруверис наверняка и знать-то об этом не знал. В большевистский год она ни разу на хуторе не была. Это всей волости известно. И, к тому же, дочка дочкой, а хозяйство хозяйством. При таком любую бабу возьмешь. И не в одной сорочке, а с приданым. И с хорошим приданым. Потому что, кроме хутора, и сам мужик работящий, крепкий. С какой стороны ни возьми. Так неужто такой крестьянин променяет и добро свое и судьбу на большевиков? Наплели, похоже, на человека.

Но, с другой стороны, чего только не бывает нынче. Перепуталась жизнь… И не в одной войне дело. В четырнадцатом тоже война была. Однако же честь честью воевали. Была Германия и была Россия. Между ними — фронт. А теперь? Фашисты и красные? Ни фронта, ни тыла, везде стреляют. Ведь вот сидит Харий на чужом чердаке, поджидает своего земляка, крестьянина, и, может быть, даже стрелять в него станет. Убьет.