То, ушедшее лето

«Надо уходить», — твердил он себе, но твердил это уже давно, а сам продолжал болтаться возле каланчи. Несколько раз Хуго определял «последний срок» — жду десять минут, потом ухожу. Но проходили десять минут, и он устанавливал еще один, «самый последний срок». Таким вот образом прошло уже больше часу, и дело становилось серьезным. Настолько серьезным, что, пожалуй, следовало известить ребят.

Димка никогда еще не держал в руках шмайссер, но, чтобы вставить магазин и отвести затвор, особого ума не требовалось.

Тот, кто пытался отпереть дверь, бросил это занятие и теперь медленно обходил башню снаружи — то за одной, то за другой стеной Димка слышал его осторожные шаги. Наконец они смолкли.

Ушел или притаился?

Не двигаясь, с автоматом наизготовку Димка простоял минут пятнадцать. Потом снял со стены фонарик и стал изучать лестницу. Выдержит или нет?

Она выдержала. Даже ни разу не заскрипела, когда он по ней поднимался. Правда, поднимался он так осторожно и медленно, что чуть с тоски не помер.

На втором этаже тоже не было окон. В углу — куча какого-то тряпья, на полу валяются пустые бутылки. Все это можно было разглядеть и без фонарика, потому что сквозь люк в потолке, к которому тоже вела лестница, проникал слабый дневной свет.

На третий этаж Димка поднимался уже с меньшими предосторожностями.

Здесь оказалось четыре окна — на все четыре стороны света. Большинство стекол было выбито, а дыры заткнуты тряпками. Димка подошел к ближайшему окну и сразу увидел «его».

Человек шел в сторону полуразрушенной теплицы и поминутно оглядывался. Одет он был вполне прилично, даже шляпа на голове. В руке — эмалированный молочный бидон.

Обогнув теплицу, человек остановился, снял шляпу и носовым платком вытер лысину.

И тут у Димки мелькнула смутная догадка. Надо бы ее проверить, но нельзя было выпускать из виду этого типа. Впрочем, «тип» за несколько минут ничего непредвиденного предпринять не сможет, так что, пожалуй…

Димка бросился к лестнице, быстро спустился на второй этаж и ногой отшвырнул наваленное в углу тряпье.

Под тряпьем стояла десятилитровая бутыль с какой-то жидкостью, заткнутая большущей пробкой. Как только Димка эту пробку вытащил, в нос ему шибануло тяжелым самогонным духом.

Все было ясно, и Димка снова поднялся наверх.

Человек с бидоном исчез. А ведь за время Димкиного отсутствия этот тип никах не успел бы дойти до ближайших домов или вернуться к башне. Может, спрятался в теплице? Но ради чего? И опять Димке стало неуютно. Правда, у него шмайссер, и в крайнем случае… Но ведь всю округу переполошишь, и чем это кончится, один бог знает. Он взглянул на часы. Половина шестого. «Опаздываю, как фифа!..» И вдруг увидел этого типа. Тот, действительно, вышел из теплицы, и в руке у него был топор. Решил, наверное, взломать дверь.

Димка подпустил его поближе, потом прислонил к стене автомат, сунул в рот четыре пальца и свистнул так, что у самого зазвенело в ушах.

Человек остановился как вкопанный, потом отбросил топор и, размахивая бидоном, помчался обратно, с невероятной для его солидного возраста прытью.

Впереди был мост. И три часовых, каждый из которых мог оказаться не в меру любопытным. Димка неспешно крутил педали, а в голове у него вертелась дурацкая школьная поговорка: «Любопытство не порок, но большое свинство». Поговорка эта вертелась у него в голове, как испорченная пластинка на патефонном диске, бессмысленно, на одной и той же ноте. И чтобы избавиться от этого наваждения, Димка стал насвистывать, а когда и это не помогло, даже тихонько запел по-немецки: «Ich bin jung und du bist jung…» — «Молод я и ты юна…»

А мост уже был совсем близко, и первый из часовых стоял, повернувшись лицом к реке, и задумчиво плевал в воду. Он обернулся только тогда, когда Димка поравнялся с ним. Взгляд у него был задумчивый, тусклый и скользнул по Димке, как по чему-то ненужному, настолько лишнему в этом мире, что это никах не касалось его, часового, стоящего здесь ради неведомой, но высокой цели.

Димка ехал нормально — не быстро, не медленно, с той самой скоростью, с которой возвращаются домой рабочие, а он уже давно заметил, что есть у них эта своя традиционно рабочая скорость, и ее не спутаешь со скоростью того, кто едет по делу или прогулки ради. И Димка чутьем понимал, что часовые тоже знают эту истину, что они пригляделись ко всяким едущим и, наверное, по скорости могут определить — подозрительный ты человек или нет. Но скорость скоростью, а вот обернутый газетой ствол торчал из портфеля прямо-таки вызывающе. Может, для всех остальных он был просто палкой, обрезком трубы и мало ли чем еще, но для Димки-то он был стволом, даже мушка ясно вырисовывалась на его конце, и казалось, что просто невозможно не заметить этого.

Второй часовой был явно человеком иного склада, нежели тот философ, мимо которого Димка уже проехал. Этот в воду не плевал. Этот все время двигался: десяток быстрых шажков в одну сторону, потом в другую. То ли характера он был такого, то ли томился чем-то.