«Тобаго» меняет курс. Три дня в Криспорте. «24-25» не возвращается

— Читали радиограмму из управления порта? — Не дождавшись ответа, Акмен продолжает: — Через час при будет лоцман, и мы должны будем сняться с якоря.

— Может, он расскажет нам о Таймине, — говорит Дубов. — После ухода докеров мы окончательно отрезаны от города.

— Ничего хорошего не жду. У меня не выходит из головы визит начальника полиции. — Капитан большими шагами ходит по каюте. — Что за проклятое время, в которое мы живем! Помню, раньше не было латвийского парохода, с которого кто-нибудь не удрал бы в первом же заграничном порту. Надежда на лучшие заработки, поиски приключений да мало ли что… И никто из-за этого не подымал шума!.. Когда такой балбес через год, оборванный и голодный, заявлялся в консульство, ему давали денег на дорогу домой, и кончен бал. А нынче… — Он тяжело вздохнул.

— Проклятое не время наше, а эта холодная война, которая превращает всех нас, как партийных, так и беспартийных, во фронтовиков. — В голос Дубова, незаметно для него самого, закрадываются лекторские нотки. — Ты пойми, капитан, здесь мы больше не Акмен, Тайминь, Чайкин или Дубов со своими индивидуальными свойствами характера, здесь мы даже не являемся представителями определенной национальности или государства, мы все здесь — носители марксистской идеологии: большевики, красные, агенты Кремля, кому как понравится нас обозвать. Дома ты вправе выругаться, напиться, подраться — это твое личное дело. Здесь же за тебя в ответе весь Советский Союз — пожалуйста, не смейся! — также местные коммунисты.

— Бедняга Тайминь, — горько улыбается Акмен. — Над чем только ему не приходится ломать голову!..

Без стука открывается дверь. Входит чем-то взволнованный вахтенный штурман.

— Товарищ капитан! Пошли на палубу. На набережной что-то непонятное. Если не ошибаюсь, неподалеку от причала лоцманского катера.

В первый момент трудно разобрать, что могла бы означать суета на берегу. В мощный бинокль видны два человека, устанавливающие на пологой крыше склада мощный прожектор. Одна за другой подъезжают легковые и грузовые машины. Из них выходят люди, собираются в группы, выгружают киноаппаратуру.

— Это совсем не похоже на демонстрацию, — качает головой Дубов.

— Скорее, на киносъемки, — замечает Акмен. — Вон камера, видишь?

— А что же они собираются снимать? — Лицо Дубова хмурится. — Уж не нас ли? Знаем их съемки. Мы-то не полуголые девицы, не бандиты. А впрочем… — Он получше подстраивает бинокль. — Глянь-ка, вон и наш старый знакомый из желтой газетенки. — Дубов заметил Дикрозиса, который, растопырив руки, показывает на «Советскую Латвию». — Ясно, они что-то готовят нам на прощание. Держись, капитан!

* * *

Развалясь в любимом кресле консула Фрексы, Борк слушает последние известия.

«Завтра в парламенте начинаются дебаты по торговому договору с СССР, — рассказывает диктор. — Результаты предварительного опроса говорят за то, что оппозиции навряд ли удастся поставить на голосование вопрос о доверии и сорвать планы правительства. Самые разные слои населения одобряют мирную политику сосуществования. Кулуарные слухи о якобы предстоящем сенсационном заявлении депутата Борка следует рассматривать как неуклюжую попытку посеять тревогу в умах некоторых депутатов».

— Может, и в этот приемник встроен магнитофон, — ехидно замечает консул, — чтобы отравить вам настроение… Да, это был трюк — первый сорт, а то, что вы проделали с Тайминем…

— Чепуха! — Борк чувствует себя польщенным. — По сравнению с сюрпризом, который ожидает завтра нашего министр-президента… — Звонит телефон, и Борк снимает трубку. — Алло!.. Да, хорошо. Благодарю! — Борк встает. — Теперь дело идет к концу. А знаете что, консул?.. Я рад, что доиграна эта партия! Пора уже, звонил ваш Хеллер, через полчаса все закончится… Вы тоже поедете?

— В порт? Для какого черта?

— Хочу видеть этого штурмана… Сами посудите, я сыграл с ним целую партию, но противника своего ни разу не видел. Теперь, когда победа над ним одержана, надо было бы взглянуть на него. Поедем!

* * *

Особняк, в котором заключен Тайминь, в этот поздний вечерний час выглядит еще более заброшенным и мрачным, нежели днем. Охают и стонут, тревожно шумят в парке столетние дубы. Контуры здания неразличимы в темноте, светятся лишь два окна на втором этаже.

Завидев темный силуэт усадьбы, Густав загодя выключает фары и сбавляет ход. Старый «форд» тихо подкатывает и останавливается. Теперь машина находится под укрытием высокой каменной стены, и потому из дома ее не видно. Из машины вылезают Нора, Густав и седой лоцман, тоже решивший принять участие в этом рискованном деле, чтобы при надобности остудить пыл молодежи. В годы немецкой оккупации он неоднократно организовывал дерзкие побеги союзных солдат из лагерей военнопленных и потому считает, что без его личного участия это предприятие обречено на неудачу.

Густав и Нора достают из машины моток каната и перебрасывают его через каменную ограду.

— В какой комнате его держат? — спрашивает Густав.