Тобольский узелок

Помочь? Это можно. Но - только в верном деле, надежным людям.

И он, как мог, помогал.

Клавдия Михайловна помнит, как он принес однажды длинный и неуклюжий сверток, в котором оказались шпаги и кинжалы Николая и Алексея - в дорогой оправе, с золочеными, покрытыми узорной чеканкой клинками. Объяснил, что солдатский комитет приказал Романовым сдать оружие, а оно, сама видишь, дорогое, можно сказать - реликвия, вот и просили сохранить до времени.

В другой раз ему принесли сверток с шляпными шпильками. Тоже оттуда. Потом еще и еще. И ему носили, и сам носил. В доме, куда ни ткнись, появились тайники. Наивные, вроде пятифунтовых железных банок из-под абрикосового монпансье; и солидные -под сдвинутой половицей, в земле.

Наконец, как-то ночью, выйдя вперед мужа на поздний стук, Клавдия Михайловна впустила Жильяра, принесшего под шубой завернутую в шаль шкатулку. А когда через несколько минут зашла в кабинет, чтобы предложить мужчинам чаю, то увидела ее, эту шкатулку, на столе - открытой. Француз, гревший руки о кожух голландки, заметно смутился и даже сделал движение к столу, чтобы закрыть шкатулку, но Кобылинский опередил его:

- Посмотри, Клава, какая красота! Какое сокровище!

Из раскрытой шкатулки при свете настольной двадцатилинейной «молнии» рвался наружу сноп искр. Словно раскаленные и расцвеченные всеми цветами радуги уголья сверкали внутри ее неостывающей грудой. Клавдия Михайловна даже зажмурилась. Но видение не исчезло: оно проникало даже сквозь плотно сжатые веки. Она вышла на кухню, к самовару, но и там его никелированные бока, казалось, отражали все тот же фейерверк радужных брызг, слепящее пятно переливающегося разноцветья…

Сквозь томную песенку самовара из соседней комнаты до нее долетали обрывки разговора.

- Ослепнуть можно! -доносился голос Евгения Степановича.- На почтительном расстоянии видал все это ранее, а вблизи не доводилось…

- Особо дорогие сердцам их величеств вещи,- вплетался торопливый говорок Жильяра.- Полумесяц бриллиантовый. Только пять больших камней семьдесят карат тянут. Свыше трехсот тысяч стоит, я думаю… Помните, эмир бухарский приезжал? Его презент. Носить на себе государю, христианину, было, конечно, неудобно, вот почему и не видел никто этого раритета.

- Диадема! Бриллиантовая с бирюзой,- приглушенно рокотал Кобылинский.- Чья же это, никак государыни?

- Никак нет,- протестовал снисходительно Жильяр.- Это Ольги Николаевны. Она бирюзу любит. У государыни с крупными жемчугами… Вот.

- Да-а…- замирал восхищенный вздох Кобылинского.

- А эта, с альмандинами, Татьяны. Это вот Марии и Анастасии. Все пять. Затем - ордена…- перечислял Жильяр.

- Андрей Первозванный! - ахал Евгений Степанович.- Первый орден империи. Вот он каков! Весь в бриллиантах. Только на портретах и видал. На парадных приемах бывать не доводилось.

- Да, тысчонок двадцать пять стоит. Только один вот этот бриллиант восемь карат, говорят, весит. А их тут, поменьше-то, десятки. По специальному заказу мастерская месье Фаберже изготовляла к коронации…

- Ну, эти знаю,- слышался снова, после паузы, голос Кобылинского.- Знаки ордена святой Екатерины, В них к нам в царскосельский лазарет приходили государыня с дочерьми… А это чей же портрет в бриллиантах?

- Английской королевы. Она тетушкой доводилась государю… Колье с изумрудом индийским… Фермуар бриллиантовый…

В окно постучали. В комнате все смолкло. Клавдия Михайловна замерла у самовара, давно уже пышущего паром. Евгений Степанович с испуганным лицом заглянул в кухню, молча, кивком головы приказал ей выйти в переднюю и плотно закрыл за собой двери.

Поздний гость оказался офицером караульной команды. Виноватым тоном он просил доложить полковнику, что солдатский комитет требует его присутствия на митинге.

- Ночью-то?!- изумилась Клавдия Михаиловна, зябко кутаясь в капот.

- Точно так,- отвечал офицер, переминаясь с ноги на ногу.- Они уже третий час митингуют. Требуют передать царя в городскую тюрьму, а их распустить по домам.

- Евгению Степановичу нездоровится, он уже спит. Но я скажу ему. А вы - идите. Скажите, если сможет, придет,- убеждала Клавдия Михайловна офицера, поглядывая на закрытую дверь гостиной и прислушиваясь.

Офицер пристукнул каблуком с заляпанной грязью шпорой и удалился.

Но с этой поры стало ясно, что накапливать в доме ценности больше нельзя: в свете новых событий Кобылинский уже не был «персоной грата» и в любой день мог ждать обыска, а то и ареста.

- Мамочка,- говорил жене Евгений Степанович,- ты уж, пожалуй, не говори никому, не проболтайся, mоп апgе.

- Что ты, Женя,- встревоженно отвечала ему Клавдия Михайловна.- Как можно! Разве я не понимаю…

Понимать-то все понимали… Но вещи еще долго оставались в доме Кобылинских, вселяя большую и большую тревогу.