Точка

Нинка на подъем легкая: она задумчивая у нас, но не по работе, у неё доверия к людям гораздо больше моей к ним настороженности, не попадала по-серьезному, слава Богу, кроме одного раза, но там мусора были, а не люди. Но и подсчитала, конечно, что за три сотни отъезжает с небольшой переработкой, зато без гимора, без геморроя, в смысле — недельный план в кармане. Купец на Ровере забирал, пахло хорошо от него, друзья пугливые, женатики все — в общем, с легким сердцем отъезжала, а на прощанье тихой своей, славной улыбкой учительницы начальных классов подмигнула Зебре, что кто, мол, ещё кого на даче той рыбной выебет — неизвестно, может, с ихней помощью план-то недельный перекроем. Но новость была не эта, а другая — обалденная.

— Нинка наша на порошок присела, знаешь?

У меня разъехались глаза просто от удивления:

— Да ты чего, Диль, правда, что ли?

Дилька, судя по всему, к такой моей реакции была готова и стала раскладывать по полочкам:

— Точно, Кирк, её клиент подсадил, я даже кто, знаю, на «лексусе» она с ним отъезжала, молодой такой, наглый, но подсадил не сразу, а на другой раз, в смысле, не в «лексус», а на кокс. Он утром её к нам на Павлик скинул, с доставкой, так она еле на этаж поднялась, а саму от счастья крутит, дуру: мыться не пошла даже — вот тебе и Мойдодыр, бля, видно, перешиб порошок тот фобию Нинкину. Я подумала, пиздец будет ей, доза, подумала, верхняя. А она ничего — утром, как огурец, и смеётся. Я, говорит, так сроду не ржала и не двоилось у меня так по кайфу, представляешь? И рассказывает ни к селу, ни к городу: знаешь, говорит, почему Чапаев негр?

— Ну? — говорю. — Потому что с белыми воевал. — И снова ржет, как полоумная.

— И чего? — спросила я, чувствуя, как мне неспокойно становится от таких дел.

— И чего теперь?

— А все то же самое, — пожала плечами Зебра, — он ей подвозит, она берет, меня угостить хотела, говорит, не понимаешь, это такой легкий раздражитель жизни в сторону отрыва от проблем. И глаза заводит, как при зевке. И недорого, говорит, не очень стоит. Я ей в ответ — тебе чего, Нин, пизда приснилась, что ли, что ты себя утопить сама желаешь и меня туда же приглашаешь? Я своё уже отбыла с той стороны промежутка, вон, говорю, награды имею, смотри — и руки задираю с понтом, выше зебры. А она сразу на улыбку свою переходит тихушную, ну овца просто из младшего класса школы для придурков, и отвечает: Диль, у меня против твоих запас сил могучей и желаний больше по жизни имею, так что мне адреналин не помешает в разумных дозах. Мне, говорит, Аслан за полцены обещал, если что, и всегда пригонит, не вопрос. А ещё он полирует классно под это дело, у него язык, говорит, от базаров чеченских стёрт до самого эпидермиса. А кокс у него улётный просто, чумовой, сама попробуй, а мне проповедей от тебя не надо, я, говорит, девочка взрослая, хоть и без наград, как некоторые. И на зебры мои кивает. Ну, я плюнула и больше ничего не стала говорить. И спрашивать тоже. Ни про эпидермис тот, ни про чего. Решила тебя ждать, но знаю, что нюхает и берет постоянно.

Тогда, помню, я огорчилась по-настоящему, в полный рост, потому что ждала всего, но не наркоты только у нас на Павлике. Особенно от Нинки-чистюли, хоть и фобия. А случилось с Нинкой эта самая брахмапудра ещё до нас, до той поры, как к нам она прибилась, и вообще, до работы, до профессии — по той причине и стала Мойдодыр.

Кроме Нинки в семье её магнитогорской был младший брат, и ему повезло и меньше и больше, как посмотреть. Когда родился, он уже был с дебильностью вследствие алкогольной зависимости отца и матери, потому что к тому времени оба окончательно спились в веселом городе домен и сталеваров и заделывали Нинкиного братишку в абсолютно нездоровом образе жизни, с искажением необходимой наследственной генетики. Но это было уже потом, после того, как мать лишили прав на саму Нинку, а ее забрали в детдом расти до совершеннолетия. Было Нинке в ту нору двенадцать лет, и она ревела, что не хочет никуда от родителей, ни в какой приют другой, кроме домашнего, хотя пьянка мамина и папы вечная была ей самой обременительна из-за постоянных недоеданий и ругани. Отец, когда был в себе, работал на подноске и подсобке, а мама только ругалась и, когда Нинка пошла в первый класс, от труда любого отказалась совсем, чтобы сосредоточиться на дочкином воспитании и домашних уроках, так объяснила сама себе.