Точка Омега

Футбол для нее был только развлечением, причем именно мужским, ни присутствие на стадионах женщин, ни женский футбол ее нисколько не убеждали. Да и развлечение, на ее взгляд, малопривлекательное. То, что Вадим много писал о нем, ее удивляло: как можно заниматься такой ерундой? Одно дело серьезная журналистика, насущные проблемы и тому подобное, другое – такая чепуха. Даже то, что Вадим зарабатывал этим, ничего не меняло. В конце концов, он мог бы это делать как-то иначе, и писать мог о другом. А вот разменивался.

Нет, она не высказывалась впрямую, в начале их совместной жизни иногда почитывала его репортажи и даже несколько раз ходила с ним на стадион. Однако быстро прошло. Не увлекал ее футбол, а Вадимово пристрастие к нему казалось обычным мальчишеством, сиречь инфантилизмом.

Ну что ж, все они оставались в душе мальчишками, кто больше, кто меньше. Раз спорт нужен многим, значит, и работа Вадима тоже имела смысл. К тому же число людей, читающих спортивные газеты или рубрики, ничуть не меньше, а может, даже и больше, чем тех, кто предпочитал политику или еще что-либо. Ему не в чем оправдываться, хотя в какие-то минуты он ловил себя именно на этом.

Было в словах Оксаны про ноги и еще что-то, невольно его задевшее. Она говорила о его теле как о чем-то постороннем, чужеродном, она оценивала его с какой-то неприятной дистанции. Вроде как предпочла бы другие ноги, и вообще чтобы он был каким-то другим. Шут его знает, что ей там такое мерещилось.

Впрочем, толстые так толстые, не переубеждать же. Вадим подумал ответно, не без оттенка мстительности, что и саму ее скроили не самым оптимальным образом: плечи чуть широковаты, да и ноги, несмотря на стройность, коротковаты в голенях… Нормальные ноги. Но и не шедевр.

Как ни странно, он не помнил, имело ли это какое-то значение для него в свое время. Тогда он был… ну да, просто очарован, а пойди разбери чем. Женщиной. Такой, какая есть. С чуть смуглой, нежной, удивительно гладкой кожей, к которой хотелось прикасаться, чувствуя кончиками пальцев ее бархатистость, прохладу и упругость. С короткими светлыми волосами, по которым хотелось провести ладонью, как гладят обычно маленьких детей.

Хотелось быть с ней.

Мысль об Оксане не дает Вадиму покоя. Часто, как ни странно, это находит на него именно в минуты душевного подъема, когда, казалось бы, можно забыть обо всем неприятном и сполна предаваться хорошему настроению. Что ни говори, а немало прожили вместе. К человеку ведь не просто привыкаешь, он становится частью тебя, так что разрыв – все равно травма. Рубец остается.

Расставание, правда, принесло облегчение, и немалое, но в душе свербило – не столько даже чувство вины, сколько жалость. Да и вина его, собственно, в чем? В том, что он желал остаться собой? Что не хотел погружаться туда, куда тянула Оксана?

Да, не хотел. Хотел прожить свою жизнь, а не чужую. А то, что так настойчиво предлагала она, даже не предлагала – навязывала, угрожало всему, к чему он был привязан. Да, он хотел быть просто человеком, самым обычным человеком, не интересным, не глубоким, не великим, а таким, какой есть. С обычными человеческими желаниями, противоречиями, слабостями…

Она же, получалось, его отрицала. На какой-нибудь безобидный вопрос запросто могла только пожать плечами, молча повернуться и уйти. Точно также и в компании – поворачивалась и уходила, без всякого объяснения.

Ее взгляд, который он ловил на себе в последние месяцы совместной жизни, раздражал. Напряженный, слегка надменный и вместе с тем боязливый. Чего, казалось, в этом взгляде не было, так это приязни, простой симпатии. Какая уж тут любовь?

Или это и была любовь? Ее любовь.

17

Стук Вадим слышал и в клубе. Но тут определенно не было никакой мистики. Собственно, ремонт здесь начался давно, может, еще до того, как он начал сюда ходить, стук время от времени раздавался то за стеной, то доносился откуда-то снизу. Однажды он решил полюбопытствовать и приоткрыл обычно затворенную дверь недалеко от входа в мужскую раздевалку.

Помещение метров тридцати было совершенно пусто, без каких-либо признаков мебели, возле полуокрашенной в белый цвет стены сидел смуглый аж дочерна парень, то ли таджик, то ли узбек, и, мерно раскачиваясь, что-то тихо гундел себе под нос. Рядом с ним на полу лежал малярный валик, чуть поодаль скатанный в рулон серый полосатый матрас, стопка карманного формата книжек в пестрых цветных обложках, тут же электрический чайник, стакан с недопитым чаем и обгрызенный с краю кусок батона. Непонятно, увидел он Вадима или нет (дверь скрипнула, когда он открывал ее), взгляд какой-то несфокусированный.

Вдруг он произнес приветливо, с заметным акцентом, но довольно отчетливо:

– Заходи, дядя, гостем будешь.

Странно, но его приглашение возымело неожиданное действие (а может, просто застало врасплох) – Вадим отворил дверь пошире и вошел. Словно что-то потянуло туда. Крепко пахло краской и мужским необустроенным бытом, по2том, едой…

– Тебя, дядя, как зовут? – с доброжелательной улыбкой спросил парень, не меняя, впрочем, своей позы.

Вадим назвался.