Точка опоры

За чаем он подробно расспрашивал и о своем сибирском друге Егоре Барамзине, и о Саратовском комитете: кто там наиболее активен, много ли кружков и в чем они нуждаются? Глаша достала из ридикюля крошечную книжечку из тонких аспидных пластинок, где у нее были сделаны грифелем какие-то записи. Глянув на нее, Глеб Максимилианович укоризненно усмехнулся:

— Обзавелась «пропуском в тюрьму»!

— Это? — Глаша шевельнула свою книжечку. — Но ведь можно успеть стереть… Да и записано у меня так, что все равно никто ничего не поймет.

— Тебя могли приметить, когда ты покупала.

— Вперед — наука.

— Надо, Глашенька, все запоминать. И имена, и явки, и пароли — все.

Называя саратовские адреса, Глаша указательным пальцем стирала свои записи, а Зинаида Павловна про себя повторяла за ней, чтобы лучше запомнить.

— А мы приготовили для тебя шкурку.

— Правда?.. И как меня теперь звать?

— Минуточку терпения. Шкурка для Зайчика надежная. После ужина получишь.

У Зинаиды Павловны тоже иссякло терпение — ей хотелось поскорее увидеть, как засияют глаза девушки при вручении нелегального паспорта, как вспыхнет ее лицо.

— Зачем же откладывать? — упрекнула она мужа и, отодвинув недопитую чашку, направилась к тайничку в кухне. — Ты бы тоже горел от ожидания.

Через две-три минуты она вернулась с паспортом в руке, хотела с торжественным жестом вручить девушке, но Глеб Максимилианович перехватил его:

— Какие вы, женщины, нетерпеливые. — Он прижал паспорт локтем к столу и кинул строгий испытующий взгляд в глаза Глаши. — Это ведь не на один день. Решающий шаг в жизни. В очень трудной, полной опасностей жизни профессионального революционера. Ты, Глашенька, успела прочесть у Ленина о точке опоры и Архимедовом рычаге, при помощи которого мы перевернем Россию?

Девушка, проглотив горячий комок, застрявший в горле, качнула головой.

— Мы оба знаем, что тебе, — продолжал Глеб Максимилианович, не приглушая пронизывающего взгляда, — и тюрьма уже знакома, и ссылка. Знаем, что ты не робкого десятка. Верим в твою преданность и все же не можем не предупредить…

— Хватит тебе. — Зинаида Павловна легонько шлепнула мужа по плечу. — Что ты, в самом деле, затеял… В краску девушку вогнал.

— Не мешай. — Глеб Максимилианович отвел руку жены. — Если ты, Глашенька, ко всему готова…

Девушка дрожащими пальцами достала из ридикюля свой паспорт и, обойдя стол, молча подала строгому наставнику. Он тоже поднялся, принял старый паспорт и, вручая новый, сказал:

— Отныне ты, Зайчик, зовешься Зоей Николаевной Юнеевой.

Открыл дверку печи и старый паспорт кинул на пылающие дрова. Острые струйки огня обвили его цепкими щупальцами.

Все трое молча смотрели, пока обложка и бумага не обуглились и не рассыпались в прах.

Потом Глеб Максимилианович закрыл дверку печи и, возвращаясь к столу, сказал:

— На всякий случай, Зоенька, придумай легенду о родителях, о детстве, о гимназических подругах. Со всеми подробностями.

Глаша молча кивнула головой, перелистала новый паспорт и положила в ридикюль.

— Глебушка поломал наш ужин, — сказала Зинаида Павловна, села к самовару и протянула руку через стол: — Зоенька, дай я налью тебе горячего.

…На следующее утро Зайчик помчалась в Киев.

Между тем жандармерия усиливала слежку за перепиской Кржижановских. В «черном кабинете» уже знали промежуточный гамбургский адрес «Искры» и перехватили два письма Зинаиды Павловны. Чтобы не вызывать преждевременного подозрения, письма отправили по назначению и стали ждать ответа. Но кто такая Булка — ни жандармы, ни охранники еще не знали. И где она проживает — для департамента полиции тоже оставалось загадкой.

К счастью, в тех письмах Зинаида Павловна не назвала ни одной фамилии, не привела ни одного адреса.

Переписке с Соней, как называли в редакции «Искры» Русское Бюро в Самаре, Владимир Ильич уделял особое внимание. Через некоторое время он заметил, что не все письма Сони доходят до редакции, встревожился за судьбу своих волжских друзей и написал им: «Берегите себя пуще зеницы ока». И посоветовал в случае малейшей опасности немедленно перейти на нелегальное положение.

5

Бродяга не знал ни отдыха, ни передышки. Третий месяц мотался по железным дорогам то с тяжелым, то с полупустым чемоданом. Лицо у него было усталое, бледное, волосы давно не мытые, борода не чесана, глаза от бессонных ночей красные. Когда удавалось отыскать надежную квартиру, он проваливался в сон, как булыжник в воду.

Из Мюнхена в письмах спрашивали оседлых агентов: «Где Бродяга? Жив ли?» Охранники и жандармы отправляли шифрованные депеши в Петербург: «По агентурным сведениям здесь побывал Бродяга. Выехал в неизвестном направлении».

А он в это время лежал где-нибудь на вагонной полке, поставив в изголовье чемодан, и мысленно говорил себе:

«Не заснуть бы… Ни в коем случае… И успеть бы развезти все…»