Точка опоры

Такой же ненасытный разговор продолжался за обедом, накрытым мамашей Легуэн на втором этаже, в комнате своего постояльца. На первое она подала бретонскую уху, сваренную с луком, из голов какой-то крупной рыбы, на второе — поджаренных осьминогов, очищенных от кожи и свернутых в колечки. Мария Александровна, уже не первый год предпочитавшая рыбные блюда мясным, ела с удовольствием, но под конец, утирая губы жестковато накрахмаленной салфеткой, сказала:

— А все-таки уступает морская рыба нашей волжской! Или это благодаря привычке…

— Стерлядка колечком! — вспомнила Анюта.

— Колечком, по-ресторанному, — отмахнулся Владимир и, переносясь в годы своей юности, вспомнил: — Стерлядка особенно хороша в ухе — на вечернем берегу Волги.

Хозяйка догадывалась, что говорят о рыбе, и перекидывала по очереди на всех недоуменный взгляд. Владимир Ильич встал и, поклонившись ей, сказал, как мог, по-бретонски:

— Все приготовлено отлично! Все очень вкусно.

Мария Александровна поблагодарила по-французски и добавила, что она не смогла бы приготовить так искусно.

Потом, когда они остались втроем, подошла к окну, взглянула вдаль.

— У тебя, Володя, хорошо. Море в золотистых бликах. Спокойное. Располагает к отдыху.

— А мне оно больше нравится, когда бурное.

— Отдохнешь ли в бурю?..

Мать окинула взглядом комнату, пошевелила пальцами, как бы разминая их.

— Жаль, фортепьяно нет. И на Эльбе, где мы жили с Аней у Тетки, тоже не было. Пальцы соскучились по клавишам.

— Тут, по-моему, ни у кого не удастся найти. Рыбаки живут бедно.

— Да, — вдруг оживилась мать больше прежнего, — чуть не забыла рассказать про одну музыкальную новинку. Ане я уже рассказывала…

— О Римском-Корсакове, — нетерпеливо отозвалась Анна, подзадоренная знакомым рассказом матери. — Тебе, Володя, необходимо знать об этом крупном событии в мире искусства.

— Аня права. Великий композитор — я готова Римского-Корсакова при его жизни десятки раз назвать великим — написал новую оперу «Кащей бессмертный». Недавно была исполнена в Частной опере Саввы Мамонтова и произвела фурор. В особенности среди студентов. Галерка, говорят, неистовствовала от восторга.

— На императорскую бы сцену такую оперу! — Анна не могла усидеть на стуле, прошлась по комнате. — Вот была бы буря! Потрясла бы сильнее взрыва бомбы!

— На императорскую никогда не пустят! — продолжала мать. — Хорошо, если уцелеет композитор. Могут — в ссылку. Ты представь себе, Володя, опера кончается поражением Кащея, считавшегося бессмертным.

— То есть самодержавия! — добавила Анна.

— Да, — подтвердила мать, и у нее от волнения голова стала вздрагивать больше обычного. — Из застенков Кащея освобождают давно заточенных узников. На сцене — ликование.

— Это примечательно! Спасибо, мамочка, за рассказ. — Владимир пожал обе руки матери. — Это превосходно!

— Вода на мельницу революции! — сказала Анна.

— Вода? Явное не то, — возразил Владимир. — Это трубный глас! Ты, мамочка, права, Римский-Корсаков великий композитор. И он трубит в революционную трубу! В старой Москве такая весна! Это новость! Вернусь в Лондон — Надю обрадую.

Мария Александровна с Анютой пошли к себе. Владимир проводил их, тревожно посматривая не столько на сестру, сколько на мать, и успокоился лишь тогда, когда они сказали, что комната их вполне устраивает.

Вдруг сестра, спохватившись, сказала:

— Володенька, извини мою забывчивость. Тетка просила передать, что перевела для «Искры» пятьсот марок.

— Ой, как это вовремя! У нас с деньгами швах. Когда я уезжал, в кассе не оставалось и ста рублей. Пятьсот марок — существенная поддержка. Сотню отправим Плеханову. Они понадобятся ему для поездки в Лондон. Нам необходимо повидаться, потолковать.

— Я вижу, Володя, богатую Тетку тебе бог послал! — рассмеялась мать. — Выручает в трудную минуту!

— Да, выручает… Но на деньги одной Тетки мы не продержались бы и месяца. Рабочие устраивают сборы, присылают по красненькой, по четвертной. Поддержка у нас широкая. Но случается — живем при пустой кассе. Уж очень дорого обходится доставка «Искры». Недавно наладили новый путь — через Норвегию. В бочоночках. Под видом сельди.

Каждый день после обеда мать и дочь отдыхали. Мария Александровна, попросив дочь разбудить через час, быстро засыпала, а Анна некоторое время лежала с закрытыми глазами, потом, потеряв надежду уснуть, осторожно выходила из комнаты и направлялась к брату. Заслышав скрип ступенек, он отзывался громко:

— Входи, входи, Анюта. Ты мне не помешаешь.

— Володенька, — Анна начинала грозить пальцем, едва успев перешагнуть порог, — ты опять что-то пишешь.

— Нет, пока читаю.

— Смотри, я Надюше напишу, как ты от-ды-ха-ешь.

— Отлично отдыхаю! Ты знаешь, эта прогулка до почты и обратно доставляет мне большое удовольствие.

— Хороша прогулка — двенадцать километров!

— А я в Шушенском хаживал во много раз дальше, привык!

Сестра подсаживалась к нему и по-свойски оглядывала стол близорукими глазами. Сегодня она спросила, что прислала ему жена в том большом пакете, который он принес перед самым обедом. Наверно, не утерпел и еще по дороге заглянул в него? Приятные ли вести?