Точка опоры

— Да, то было последнее письмо. Я помню его признание в грусти: дескать, средняя продолжительность политического существования всего лишь два-три месяца.

— Разуверился в успехе?.. Трудно смириться с этим. И до боли горько терять таких людей…

И в письме к Кржижановскому они поделились горечью: «Ужасно обидно и горько, что погиб Бродяга! Никак мы не можем примириться с этим несчастием».

А правда оказалась жестокой: для партии уже в то время Сильвин погиб.

Еще полгода он просидит в тюрьме, затем его, не дожидаясь приговора, отправят в ссылку в Забайкалье, в казачий хутор Шимка, возле самой монгольской границы. Оттуда он при содействии Иркутского комитета совершит побег и доберется до Швейцарии. Но позднее, вспоминая те годы, сам напишет: «Лично я уже стал отходить от движения и потому со временем вообще перестал существовать для Владимира Ильича».

7

Мария Александровна и Анна Ильинична исчисляли время по русскому календарю и рассчитывали вернуться домой к началу сентября.

Они не зря опасались пограничного досмотра — в их чемоданах была перетрясена вся поклажа. Потом Анну увели в отдельную комнату и там дотошная службистка в форме таможенницы бесцеремонно ощупала ее. Тем временем пассажирский поезд ушел, и им пришлось, чтобы не оставаться в опасном месте на сутки, воспользоваться товаро-пассажирским.

Но вот они уже в вагоне, несколько успокоились после волнений, пьют чай и смотрят на поля с их узенькими полосками и унылыми шеренгами ржаных суслонов. Кое-где снопы уже были увезены на гумна, и сельчане, обутые в лапти, цепами вымолачивали жито.

В Минске во время часовой стоянки поезда отправили в Лондон телеграмму. Кроме того, Мария Александровна написала сыну и снохе открытку: едут хорошо, здоровы и благополучны. А Анюта отправила письмо младшему брату в Холодную Балку возле Одессы. Она не знала, что Митя опять находится под арестом, на этот раз по обвинению в «распространении прокламаций, призывающих крестьян присоединиться к революционному движению рабочих».

«Я так рада русским видам, — писала Анна, — русской речи кругом — успела уже соскучиться. Точно корней под собой больше чувствуешь, точно спокойствие какое-то вливается. Все такое домашнее, свое… — Если будут читать жандармы, ни к чему не придерутся. Но, вспомнив таможню, не могла удержаться: — Были правда и другие впечатления, — менее приятные, но они миновали».

А минуют ли неприятности в Самаре? Об этом пока старалась не думать — там она пробудет недолго.

Той порой в Лондон приехала Елизавета Васильевна, и Владимир Ильич написал ответ от всех троих:

«Дорогая мамочка! Мы все чрезвычайно были обрадованы, когда получили вашу телеграмму, а потом и твою открытку. Хорошо ли вы ехали дальше? Не слишком ли утомила дорога? Напиши мне, пожалуйста, об этом пару слов, когда отдохнешь и устроишься несколько…

У нас все по-старому. Здоровы все. Погода здесь стоит для осени удивительно хорошая — должно быть в возмездие за плохое лето. Мы с Надей уже не раз отправлялись искать — и находили — хорошие пригороды с «настоящей природой».

Но тревога не покидала его. Он тревожился за брата и более всего за сестру. Что с ней? Цела ли она? Каждый день спрашивал у Нади письма — она в ответ качала головой:

— Путь-то дальний…

А потом, уже не дожидаясь его вопроса, говорила:

— И сегодня нет…

— Да не тревожьтесь вы, — принималась уговаривать Елизавета Васильевна. — Если бы что случилось, дали бы знать.

— Похоже, не хотят волновать на чужбине. Ждут там перемен к лучшему.

— Ну что ты, Володя! — снова вступила в разговор Надежда. — Будто первый раз… Будто не знаешь неповоротливую почту…

— Знаю российскую почту с ее проклятым «черным кабинетом»…

— Марья Александровна издавна приучилась к осторожности, — продолжала Елизавета Васильевна, — ее письмо ни на каком «черном сите» не задержится. Да что там говорить… Сегодня мне мизгирь приснился — будет письмо!

— Вот уж это, мама, смешно слышать…

— Вы оба смеетесь. А я примечала: сбывается! И когда приснится, и когда наяву покажется…

Но и сон Елизаветы Васильевны не пришелся в руку: писем от родных по-прежнему не было.

Прождав двенадцать дней, Владимир Ильич написал матери:

«Что-то уже очень давно нет от вас вестей. Все нет известия, как вы доехали до Самары, как устроились… Где Анюта? Какие вести от Мити и от Марка? Как думаете устроиться на зиму?..

У нас все по-старому. В последнее время только несколько похлопотливее жилось. Но я теперь больше вошел в колею, зато и больше времени стараюсь проводить в библиотеке».

Если бы он не выбирал смягчающие слова, написал бы «тревожнее жилось». Вести из России приходили одна хуже другой. В Иваново-Вознесенске схвачен Панин, с которым дружили во время сибирской ссылки. Аркадий, по их совету, успел скрыться из Петербурга, но вот Кржижановская написала из Самары: «Взят Аркадий, нельзя выразить, как это досадно, больно и грустно. Эквивалента ему и Бродяге нет. Эти потери страшно чувствительны».