Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года

"Ты прав — это тоже одна из прелестей жизни, и мой желудок не простил бы моей дурной голове." Там в кафе я пожурил ее за изломы и выверты и тогда еще почему-то в шутку сравнил с Шарлоттой Кордэ. Потом она взяла меня под руку и мы вышли.

 "Ах, боже мой, пожить бы немножко в радости… А ты растяпа — печешься о Серафиме, а он вас, евреев, не очень-то любит".

Женщина может убить играючи — очаровательность вместе с авантюризмом. Впрочем, какая это пустяковина все была, и ничего, конечно, представить нельзя было. Все это переживалось как-то не так. Но теперь надо охватить всю проблему целиком.

Я гляжу на темное окно с решеткой и, как всякий смертный, просто-напросто не все еще понимаю.

— А вы совсем, доктор, уверены, что это так? Он улыбается и проводит рукой по голове:

— Ну, я бы сказал так: я еврей, а еврею Бог дал возможность, более, чем кому-либо другому, почувствовать несправедливое, глупое и нечеловеческое. И я даже склонен думать, что именно за это нас такие любят.

— Но скажите мне свое мнение о человеке, про которого я вам рассказывал.

— Ну, здесь, видимо, отражение общих событии. Может быть это только их легкомыслие, но оно не есть их характер, а оно скорее всего — незнание.

— Незнание?… Серафима не назовешь неучем… знаток Ренана и мир понимает многообразно.

— Возможно, что знаток, но человек только тогда имеет несчастье слышать, если он сам раньше согрешил. А кроме того всю сложную структуру перерождения могут понять только очень острые умы, и я бы даже сказал, что нам и сейчас картина не ясна — неуловимый план творения выше того, что может объять наш разум.

Слушаю доктора со все возрастающим интересом. Конечно, этот треп Серафима об Осипе Максимовиче и Зиновьеве возмутил меня очень, но характерно, что доктор, как всегда, имеет в виду еще и многое другое.

— Ну… словом… не убийца, не трус подлежит распознанию, а способность быть ими! — говорит он мне. — И если судить о поступках других людей, то надо быть медлительным в своих суждениях.

Да, надо! Но я пока даже не верю в самого себя. И то, что мир судится не по поступкам — это тоже не совсем до конца еще понимаю. А вот он, очевидно, верит в самого себя, и это должно быть то же самое, что верить в Бога.

— Не то же ли это самое? — спрашиваю я доктора. Он смотрит на меня с улыбкой:

— Да, если хотите, это так.

Удивительно, как у него все складывается в целое. И вот уже и о Каиновом жертвоприношении он вспомнил.

— О, это не только место из Библии! Начать с того, что в Книге Книг рассмотрение духа познается в его живом развитии и осуществлении. Да, он прав: тут все вызывает большое количество вопросов, и я как раздумаю суммировать для себя все сказанное им. Да, это очевидно было так и это так и есть: Землепашец Каин приносит в дар Богу плоды земли, а его брат, пастух Авель, так же приносит в дар Богу лучших своих овец. Приняв дар Авеля, на подношение Каина Бог даже не смотрит. А ведь Каин вроде со всей душой. Как же это так?

А это можно понять так: человек может сделать завесу из дел своих. Самое искреннее с виду чувство, самые активные жесты могут быть своекорыстной позой. Да, человек может сделать завесу из дел своих, но вещи, скрытые от людей, не скрыты от Бега — с ни обнажены перед Ним во всей своей наготе. Ничего не скажешь — очень смело и решительно сыграл Каин: принес в дар Богу плоды земли с желанием сейчас, сию минуту быть на высоте… Не соответствовать высоте, а быть на высоте. Какая уж тут высота! Он видите ли обижен! Чем обижен?

Ему показалось слишком обидным, что не его жертва принята. Его бил озноб, зависть тянула его вниз.

Высота — это когда ты в равновесии с целым. Высота ведь не по ту сторону тебя, а внутри, она обладает кровной прочностью.

А он — убийца брата своего, стоит и смотрит на все непонимающими глазами.

 "Где брат твой Авель?"

 "Не знаю, разве я сторож брату моему?"

Он был человек с гонором и зависть его расшатала. Вот и сейчас, в теперешнем облике петлюровца Дзундзы, выпучился он на меня.

И почему он так мгновенно опускает глаза? Точно и в самом деле в этой ненависти есть что-то мистическое. "А он вас, евреев, не очень-то любит". Вот я гляжу на него и как бы оживает все, о чем в книжке читал и о чем мама с бабушкой рассказывали. А ведь многие говорили, будто пустяки все это и не стоит теперь этому значения придавать. А когда я с Серафимом об этом говорил, он басил театрально:

 "Братец ты мой, мы все одно — большая свобода — нет ни эллина, ни иудея." Но я давно подозревал, что далеко это не так. Я давно это понял, когда был совсем еще маленький, когда меня били ранцем по голове и весь мой класс смеялся: "Да это же жид!… Жид пархатый номер пятый… жид!… жид!… Сколько время?… Два еврея — третий жид на веревочке дрожит". Да, раз и навсегда, я — жид! И это надо было себе усвоить, чтобы не быть чем-то другим. И я это раз и навсегда усвоил. И у меня в роду никто от этого. никогда не отказывался.

"Ну нет, братец ты мой, нет в тебе ничего такого специфически еврейского". "Да к чему ты это, Серафим?"

Ему видимо казалось, что может быть мне это очень приятно.