Точка опоры

— У меня герои не все одинаковые, — возразил Горький. — Да и города на Руси разные. У нас вот, к слову сказать, Сормово…

— Что ваше Сормово?! Кого оно дало революции? Не назовете. Некого. Революцию делают рыцари духа, а не ваши босяки.

— Сормовцы не босяки. И я босяков революционерами не считаю.

— Нет, вы считаете. Я берусь это доказать, — кричал Якубович. — Считаете, и это развращает молодежь. Вы — анархист, вот что!

— Таковым меня, сударь, еще никто не именовал. Не удостаивался подобной чести.

«Богатеи» знали Якубовича как «великого спорщика», а на этот раз даже они удивились его горячности, пытались развести их в разные углы гостиной, но в это время всех пригласили к столу.

И там Якубович снова оказался возле Горького:

— Батюшка Алексей Максимович, вы уж не сердитесь за мою прямоту. Я говорю остро потому, что ценю ваш талант. А сейчас хочу выпить с вами доброго вина.

И после первой рюмки за здоровье хозяина, обметая бородой плечо соседа, спросил не без вызова:

— Вы читаете новоявленную «Искру»?

— Конечно, читаю.

— Это и видно. А я рву ее, рву, рву.

— Вы так повторяете свой сердитый глагол, словно получили и второй номер.

— Да. Не далее как вчера. Разорвал и бросил в печку.

— Достойно большого сожаления.

— Себя пожалейте.

— А я жду, как праздника.

— Испорченный вы марксизмом человек. И история никогда не простит вам измены народу.

— Народ-то, он разный. Для меня мил тот, что на Выборгской стороне да за Невской заставой. Вот так-то! Вы же веруете…

— А я не скрываю — злобно не приемлю марксизма, ни русского, ни какого другого.

— Марксизм, я вам скажу, един.

Подавляя в глазах усталость, Михайловский что-то рассказывал, пересыпая речь остроумными шутками, но для Горького все заглушал Якубович своей запальчивой ворчливостью. Заметив это, один из гостей, близкий к хозяину, хотел было сесть между ними — Петр Филиппович отстранил его:

— Мы друг другу — от чистого сердца. И за откровенность мы выпьем. Не возражаете, батюшка Алексей Максимович? — Потянулся рукой к бутылкам. — Что мы выпьем?

— Ну, можно вот это красное, — указал Горький на бутылку «удельного ведомства № 18». — Говорят, под мясо хорошо.

— Тогда — по бокалу!

— За ваше революционное прошлое! — Горький поднял бокал.

Якубовича попросили прочитать стихи. Он встал, тронул бороду. Голос его походил на стон:

Болит душа, болит! Как пойманная птица,

Тревожно мечется и рвется на простор.

«Из тюрьмы это, что ли?» — подумал Горький, жадно ловя каждое слово. Душа бывшего каторжанина, оказывается, рвется назад «в сторону полночных вьюг», где осталась его «весны могила». Язык клянет тот каторжный край, а «сердце полюбило».

Закончил поэт минорно:

Я что-то потерял и не могу сыскать.

Пока ему аплодировали, Горький незаметно вышел. По улице шагал широко, про себя журил Якубовича:

«Не то, Петр Филиппович! Не стонать надобно, а кричать. На весь мир! Вот так-то».

Встретив его в передней, Поссе спросил с улыбочкой:

— Как погулял, Алексеюшко? Не залучили они тебя в свои сети? Ну и слава богу. А что-то мрачноватый ты?

— Будто в осиное гнездо наступил ногой. Право! Ты подумай — «Искру», не читая, рвут в клочья. Варвары!.. А я второй номер не могу раздобыть. Ты тоже еще не получил? Жаль.

Они прошли в кабинет, сели на диван, закурили.

— Ты, конечно, знаешь, — заговорил Горький. — Мне-то можешь сказать. Кто у искровцев главный?

— Владимир Ильин. Самый непоколебимый из ортодоксальных марксистов. На редкость острый ум, отличный публицист. Печатался у меня в журнале. Даже трижды. Один раз — рядом с твоим рассказом «Двадцать шесть и одна». Может, помнишь? Это, понятно, псевдоним. Довольно прозрачный. Тебе могу назвать настоящую фамилию — Ульянов Владимир Ильич.

— Брат Александра Ульянова?! Да, да, да. Из Симбирска. Вот штука-то! Наша Волга-матушка каких людей дает!

4

Суворин спустил газетных волков: в «Новом времени» после каждого спектакля «художников» появлялись ругательные рецензии. Им хором вторили театральные критики всех мелких газет Петербурга.

И чем больше неистовствовала пресса, тем горячее встречала галерка полюбившихся актеров. Каждый вечер под безудержный разлив аплодисментов занавес взмывал десятки раз и на сцену валом катилось через весь партер многоголосое: «Спасибо вам», «Спасибо, дорогие!», «Браво!».

Горький зашел, когда играли пьесу Гауптмана «Одинокие». Хотел посмотреть Андрееву в роли Кете еще раз — не смог. Марии Федоровне, стискивая руку горячими пальцами, объяснил:

— Не сердитесь, голубушка!.. Не могу смотреть. Слезы льются от радости за вас! Ей-богу, правда. Чудесная вы Человечинка!..

— Это вы по знакомству. — Улыбнулась тепло и мило. — Перехваливаете.

— Перехвалить невозможно — слов таких нет. И не я один так-то. Мне рассказывали: Лев Толстой смотрел вас в этой роли. Говорит, не видал такой…

— Хватит вам… Не надо так громко, — почти шепотом попросила Мария Федоровна.

— И актриса, говорит Толстой, и красавица!.. Одним словом, влюбился старик! — не унимался Алексей Максимович.

— К счастью, меня ревновать некому…