Точка опоры

Аксельрод вспомнил пословицу: «Сказанное слово — серебряное, несказанное — золотое». Если Жорж промолчит, золото будет у них, меньшевиков, в кармане! Их напрасно прозвали меньшевиками — здесь большинство на их стороне, и Ленин будет опрокинут! Железная ортодоксия ему не поможет! Когда-то восторгался им, молодым, энергичным, эрудированным, пламенным, и считал преемником… Но кто же мог предполагать, что он обойдется с ними, ветеранами, так, мягко говоря, неуважительно? Вот ему и расплата!

Надежда Константиновна подперла щеку стиснутым кулаком. Она не могла смотреть на содокладчика. Это же совсем не Мартов, какой-то перевертыш! Был сотоварищем по общему делу — стал противником. Все извратил, не осталось ни йоты правды. Дальше катиться уже некуда.

Но вот ее хлестнули по ушам предельно подлые слова.

— Зачем нужна была Ленину п-пресловутая редакционная тройка? — хрипел Мартов, потрясая вскинутой рукой. — Открою вам глаза. Однажды, в минуту откровенности…

И он повторил то, что говорил Плеханову на пароходе.

Владимир Ильич кинул пронизывающий взгляд:

— Имейте хотя бы крупицу совести. Не лгите.

По сигналу Троцкого меньшевики заглушили его слова криками и топотом ног.

Мартов, прокашлявшись, выпрямил грудь и, отводя глаза в сторону от Ленина, выкрикнул:

— Если считаете меня лжецом, я… я вызываю на т-третейский суд!

— Напрасно спешите, — отпарировал Ленин, — мое право вызвать вас. И все предать гласности.

Меньшевики снова ответили топотом и стуком.

Плеханов, будучи председателем Совета партии, мог призвать их к порядку, но он по-прежнему сидел окаменело. Кровь стучала в жилах, словно по вискам ударяли молоточками. «Неужели могло быть так, как второй раз говорит Мартов? «Скандальная жена», кажется, перешла границы возможного. Но тогда он сказал мне наедине, а теперь… Так уверенно, при народе… А с другой стороны… Никто же его никогда не подозревал в подобных инсинуациях…»

Аксельрод проронил:

— А я это предвидел.

— Бросьте вы свое «предвидение»! — отмахнулась Вера Засулич. — Сейчас нужно не болтать, а действовать. — И бросилась снова к Плеханову: — Жорж, что же вы молчите?

— Оставьте меня. — Плеханов отстранился холодным жестом и, ни на кого не глядя, направился к выходу. — Не выношу подобных сцен! Мы же не в мещанском обществе…

Вслед за ним большевики покинули съезд. Ульяновы задержались в соседнем зале на несколько минут. Владимир Ильич, поправив повязку на глазу, написал заявление в бюро съезда: «…так называемый корреферат Мартова перенес прения на недостойную почву, я считаю ненужным и невозможным участвовать в каких бы то ни было прениях по этому поводу». Он отказался и от заключительного слова.

Когда вышли из кафе, сказал Надежде:

— А о расколе, вызванном меньшевиками, я напишу в особой брошюре. Расскажу всю правду. Партия должна знать ее.

Меньшевики продолжали заседать одни, внимая каждому слову Мартова. Ему азартно поддакивал Троцкий, сверкавший возбужденными глазами.

В пятницу 30 октября, когда предстояло обсуждение устава Лиги, большевики вернулись на съезд. Меньшевики по-прежнему пользовались превосходством голоса. Игнорируя разъяснение Ленина, они в нарушение устава партии объявили Лигу автономной, рассчитывая на то, что она явится их твердыней.

К тому времени в Женеву приехал член ЦК Ленгник. Возмутившись нарушением меньшевиками партийного устава, он в субботу утром, с согласия Плеханова, объявил, что Центральный Комитет не утвердил новый устав Лиги и считает ее распущенной.

Мартов выбежал вперед, размахивая руками:

— Цека въехал в нашу организацию, как п-победитель на б-белом коне! Мы не п-подчинимся ему! Мы его осудим!

— Не губите партию! — пытался остановить его Ленгник. — Раскольники!

Его слова потонули в бесконечных выкриках и топоте ног.

— Лига остается суверенной! — кричал Мартов, повторяя слова Троцкого.

Вечером Владимир Ильич пришел поговорить с Плехановым: что же делать дальше?

Георгия Валентиновича будто подменили. Он, поджав руки, стоял с ледяным лицом; вздохнув, с трудом вымолвил:

— Разговор может быть только один — надо мириться.

— Как мириться?!

— Кооптировать старую редакцию.

— Это невозможно.

— А иного пути нет. — Брови Плеханова, дрогнув, сомкнулись. — Я не могу больше стрелять по своим!

— По своим?! Раскольников вы считаете своими?! А еще утром мы были единодушны…

— Поймите меня, ради бога!.. Лучше пулю в лоб, чем жить в такой обстановке.

— Не ждал. — Ленин, прищурившись, как шильцами колол глазами Плеханова. — Не ждал, что вы отступите от большевизма! И в такую минуту.

— Судите как хотите… — Плеханов отвел лицо в сторону. — А я не могу…

— В таком случае я подаю заявление об отставке из редакции «Искры». Извольте объявить об этом в газете и принять дела.

В воскресенье Владимир Ильич возвращался от Плеханова после вручения заявления; шел стремительно, словно опаздывал на поезд.