Точка опоры

— Этот особенный. Чистейший. Честнейший. Непоколебимый. С такими, как он, да еще с такими рабочими, как Бабушкин, революция не может не победить. Вот о каких людях надобно писать романы. Хотя что я говорю? У вас же есть более близкий пример — Петр Заломов.

— Я думаю об этом, Владимир Ильич. Народ ждет от литераторов героических образов. И у меня, ей-богу, руки чешутся, хочется писать. Как только смогу надолго привязать себя к письменному столу.

— Вот это хорошо! Это ваш долг! И я думаю, — в глазах Ленина блеснула теплая улыбка, — Мария Федоровна при первой возможности поможет нам привязать вас к столу. Не так ли?

— Как смогу… — улыбнулась Андреева.

— А вы по-женски, настойчивее. Партии нужны такие книги… Но мы с вами отвлеклись в сторону. — Ленин подался грудью поближе к Горькому. — Так где же московские рабочие создают боевые дружины? Нам нужно знать все.

— На Пресне. А в подпольной мастерской Московского комитета мастерят бомбы!

— Даже у нас в квартире ящики с запалами да бикфордовы шнуры, — сказала Мария Федоровна, гордясь смелостью и решительностью мужа. — У Алексея в столе патроны.

— А не рискованно ли сие? — насторожился Владимир Ильич. — Для вас обоих.

— Ничуть не рискованно. Право слово. — Горький, подергав усы, улыбнулся. — Нас охраняют такие молодцы! Не люди — богатыри!

— Кавказская боевая дружина! — пояснила Мария Федоровна.

— Двенадцать… Не апостолов, понятно, а, так сказать, мушкетеров. Во главе с Чертом!

— Это кто ж такой? Самый отважный?

— Смелей его не сыскать. Нас от Кремля отделяют только Моховая улица да Александровский сад. И наши молодцы дежурят в квартире. Ночами спят поочередно. Кто на диване, кто на шкуре белого медведя в моем кабинете.

— Похвально, что Московский комитет позаботился! Но и сами будьте всегда начеку. Говорю об этом только потому, что каждый из нас должен помнить об ужасной гибели Баумана. Ох, как нам недостает его! Расскажите-ка о похоронах.

…В свой последний день Николай Эрнестович, освобожденный из Таганки, по взбудораженным улицам Москвы спешил привезти демонстрантам красное знамя. И тут из какой-то подворотни выбежал черносотенец, подосланный охранкой, ударом обломка водопроводной трубы свалил его насмерть.

Хоронила Баумана вся рабочая, вся прогрессивная Москва. Улицы были переполнены небывалым людским потоком: более трехсот тысяч москвичей отдавали последний долг отважному Грачу. Впереди и по бокам колонны шли, крепко взявшись за руки, дружинники с красными повязками на рукавах. Так они охраняли похоронную процессию в течение девятичасового пути до самого кладбища. Оробевшие перед грозой, черносотенцы попрятались в подворотни.

Впереди красного гроба — полторы сотни венков. Рассказывая об этом, Горький умолчал, что на одном из них алела траурная лента: «От М. Горького и М. Андреевой — товарищу, погибшему на боевом посту».

Скорбно звучало тысячеголосое «Вы жертвою пали…». Реяли на ветру триста знамен. На одном из полотнищ жгучей молнией сверкали слова: «Долой самодержавие».

Поравнялись с Художественным. Там в этот час репетировали пьесу. Вдруг на сцену вошел рабочий с ружьем, закинутым на веревке за плечо.

— Что же это вы, граждане? — спросил с укором. — Народ хоронит Баумана, а вы тут игрой занимаетесь!

Репетиция прекратилась. Актеры, поспешно одевшись, выбежали и, отыскав Качалова, шедшего за гробом, влились в колонну…

— Рабочий, говорите, с ружьем? — переспросил Ленин. — Это знаменательно! Рабочие провожали своего трибуна с оружием в руках! Завтра они будут сражаться на баррикадах.

— Москва готовится, — снова подтвердил Горький.

— Бомбами да гранатами запасается — это отлично! А вот своей большевистской газеты там у вас до сих пор нет. Как же это так, а?

— Будет газета! — сказала Мария Федоровна. — Со дня на день начнет выходить «Борьба».

— Жаль, Саввушки нет, — вздохнул Горький. — Уж теперь-то пригодились бы его тысячи.

— Как же это он? — прищурился Ленин. — Понятно, между двух стульев пытался сидеть, но… Отчего же этот выстрел?

— Затравили родственники, — снова вздохнул Горький. — Умный был человек. Высокообразованный. Понимал, что капитализм — перед закатом. Ленина читал.

— Даже так? — Владимир Ильич сдержал усмешку. — И что же он?

— Говорил: «Довольно убедительно. Неизбежно все». Называл зорким. Об эсерах же не мог слышать — ругался. А для нашей партии давал по две тысячи в месяц. Так, Маруся?

— Это только через меня. А через Красина, Баумана…

— Воистину белая ворона в черной стае! — сказал Ленин.

— А жена да компаньоны-родственники считали, что сыплет миллионами, — продолжал Горький. — Навалилась на него этакая анафемская свора купцов и фабрикантов. Затравили до смерти!

— Отстранили от дел, объявили недееспособным, — уточнила Мария Федоровна. — Саввушка и не вынес позора. Не смог вырваться из проклятого круга.

— О нем уже сказки складывают! Ей-богу. Сам слышал. Говорят: «Ушел в революционеры». Вот как!