Точка радости

Здесь, в «Кленах», я задаю его каждому, кто ко мне приходит. И почти никто не сказал да или нет, чаще всего — не знаю. Жаль, что состояние счастья скоротечно и не имеет протяженности, не умеет перерастать во что-то надежно устоявшееся. Мерцает, как светлячок в ночной летней траве, зеленовато светится в спрессованных пластах прошлого. Вспыхивает ярко, но зыбко в уже ускользающем из рук настоящем. Обманно маячит в толще невесомого будущего.

— Тайна счастья спрятана в тайне времени, — сказал мне как-то мой любимый собеседник Философ Иваныч — так я его называла. — Вы посмотрите, как мы обращаемся с временем. Запихиваем его в себя на ходу, как какие-нибудь гамбургеры в «Макдоналдсе». А ведь его надо смаковать… Как самое изысканное яство. Мы же так щедро его тратим, будто перед нами неиссякаемое полезное ископаемое… Точнее — бесполезное ископаемое. Мы не умеем им пользоваться. Вы знаете, что в Европе уже создаются Общества по замедлению времени? Мировая глобализация с головой накрыла нас информационной волной, и мы, как загнанные лошади, высунув язык, пытаемся сделать максимальное количество дел в минимальные сроки. А надо просто остановиться и спросить себя: зачем? Вот вы, Анастасия Александровна, лично вы давно смотрели на облака? Просто так, бесцельно?

— Даже и не помню когда…

— Вот, видите! А некоторые их и вовсе не замечают. Поверьте мне, главной проблемой XXI века будет проблема тишины. А самой тяжелой утратой — чувство настоящего времени. И драгоценной для человека станет возможность побыть одному.

— А помните, что говорил Паскаль? Человек боится остаться один, потому что тогда к нему слетятся все самые мучительные мысли. О смысле жизни, о смерти…

— Да-да-да, и правильно говорил. Но человек в конце концов почувствует такое опустошение от этой ежедневной бессмысленной гонки, что мысли о смерти покажутся ему утешительными. И он начнет мечтать об одиночестве. Понимаете — мечтать об одиночестве! О подлинном и полновесном переживании текущего момента. Мы разучились наслаждаться долгими бесцельными прогулками, любоваться медлительным полетом осенних листьев. Нам некогда заниматься созерцанием. Но некогда может превратиться в никогда!

— А «Клены» — подходящее место для таких прогулок?

— Пожалуй. Здесь нет никакой суеты, ничто не отвлекает от раздумий. Освобождающих от торопливости и даже, если хотите, спасающих от смертности. Может, размышления о вневременном и делают нас бессмертными?.. Вот вы меня как-то спросили о счастье, а я вам скажу так: далеко не каждый человек способен испытывать его. Это переживание для избранных. Ну, можно там ощутить что-то похожее: радость, удовольствие и тому подобное. Но ведь это не то! Подлинное счастье, то есть мгновенное глубокое ощущение абсолютной гармонии мироустройства, испытать почти невозможно. Потому что, прежде всего, надо научиться вырываться из времени, замедлять его до полной остановки и наслаждаться им.

— Но как его ни замедляй, оно несет неизбежные утраты…

— С этим, к сожалению, ничего нельзя поделать. К закону неизбежности не существует поправок. Только если мудрость. И еще, пожалуй, доброта… А доброта — высшая мудрость.

— Вы думаете, быть добрым — достаточно для того, чтобы чувствовать себя счастливым? — усмехнулась я.

— Не достаточно, но необходимо. Я верю: только душевно чистый человек способен испытать подлинное счастье.

— По-моему, вы идеализируете…

— Нет-нет, только так. Уж вы поверьте мне, не первый десяток лет на свете живу!..

3

Моя институтская подруга Ирка Мережко считала себя вполне счастливым человеком. Она жила одна и панически боялась ситуаций, в которых необходимо будет о ком-то заботиться. Решила не выходить замуж, потому что тогда надо будет обслуживать мужа, не рожать ребенка, потому что придется постоянно тревожиться о нем и не спать по ночам, не заводить собаку, потому что необходимо ее выгуливать. Она ездила к старой больной матери обедать, чтобы самой не возиться у плиты. А потом рассказывала: «Ты знаешь, маме так плохо, она еле ходит. Я не знаю, что случится со мной, если она вдруг умрет». — «Ничего не случится, будешь сама себе готовить обед и раз в год ездить на кладбище». — «Как ты можешь так говорить! Я же не умею готовить. И потом — я терпеть не могу кладбищ…»

К кладбищам у нее в самом деле было сложное отношение. Как-то зашла к ней, и она, не впуская меня в квартиру, абсолютно серьезно спросила, уставившись на мои сапоги: не была ли я в них на кладбище? Остолбенев от дурацкого вопроса, стала судорожно припоминать: нет, вроде не была.

— Ну, тогда заходи.

— Ир, — спросила я, — а если бы была, тогда что?

Она печально покачала головой. Потом кивнула на скомканную тряпку, валяющуюся в углу коридора.

— Вот, видишь?

— Что, тряпку?

— Если мой гость говорит, что был в этой обуви на кладбище, то я сначала стелю тряпочку и разрешаю ему ступить только на нее.

— Почему?

— Ну, понимаешь, на обуви ведь может остаться земля, мертвая земля, и как представлю, что она будет лежать в моей квартире…

— Но, может, человек уже давно на кладбище был…