Тогда и теперь

— Бальони отказался подписать перемирие. Он же сказал: «Если я понадоблюсь Чезаре Борджа, пусть он приходит в Перуджу, да не забудет взять оружие». Именно так я и поступлю. Борьба с Вителлоццо и Орсини обошлись бы Флоренции в кругленькую сумму. И вряд ли господа из Синьории так ловко провернули бы это дело. Я думаю, они должны отблагодарить меня.

— Они обязательно это сделают, ваша светлость, — ответил Макиавелли.

Герцог не сводил с него пристального взгляда.

— Так пусть они поторопятся. Им не пришлось и пальцем шевельнуть. А то, что я сделал, думаю, стоит ста тысяч дукатов. Разумеется, эти деньги нигде не зафиксированы, но я бы хотел, чтобы Синьория начала мне их выплачивать.

Макиавелли понимал: члены Синьории придут в ярость, услышав столь наглое требование, — и не испытывал ни малейшего желания сообщать об этом во Флоренцию.

— Ваша светлость, — сказал он, — я обратился к своему правительству с просьбой отозвать меня. Посол при дворе вашей светлости должен иметь более широкие полномочия. Мне кажется, вопрос о выплате целесообразнее обсудить с моим преемником.

— Вы правы. Мне надоела медлительность вашего государства. Пришло время решать, со мной вы или против меня. Мне следовало уехать отсюда еще сегодня, но я не хочу, чтобы город разграбили окончательно. Завтра утром Андреа Дориа сдаст мне крепость, и я пойду на Кастелло и Перуджу. Когда с ними будет покончено, займусь Сиеной.

— Неужели король Франции смирится с тем, что вы захватываете города, находящиеся под его защитой?

— Конечно, нет, и я не настолько глуп, чтобы не помнить об этом. Я захватываю их не для себя, а для церкви. Лично мне не нужно ничего, кроме Романьи.

Макиавелли вздохнул, невольно восхищаясь неистовством души герцога, его уверенностью в том, что на свете нет ничего невозможного.

— Фортуна благоволит к вам, ваша светлость.

— Судьба благосклонна к тем, кто не упускает представившихся возможностей. Или вы полагаете, что мне удалось разделаться с мятежниками лишь благодаря счастливому случаю?

— Я не могу допустить такой несправедливости по отношению к вашей светлости. Уверен, вы позаботились о том, чтобы Андреа Дориа отказался сдать крепость кому-либо, кроме вас.

Герцог рассмеялся.

— Вы мне нравитесь, секретарь. Вы — один из немногих, с кем можно поговорить. — Он замолчал, задумчиво глядя на Макиавелли. — Почему бы вам не пойти ко мне на службу?

— Вы очень добры, ваша светлость. Но меня вполне устраивает служба Республике.

— И что вы с этого имеете? Вам платят жалкие гроши, и, чтобы свести концы с концами, вам приходится залезать в долги.

Макиавелли понял, что герцог намекает на двадцать пять дукатов Бартоломео.

— Я легко расстаюсь с деньгами и, пожалуй, расточителен, — с улыбкой ответил он. — И если иногда я живу не по средствам, в этом только моя вина.

— У меня на службе вам не придется беспокоиться об этом. Ведь так приятно иметь возможность подарить красивой женщине браслет, кольцо или брошь, особенно если хочешь добиться ее расположения.

— Я взял за правило не связываться с теми, кто слишком дорого ценит свое целомудрие.

— Это хорошее правило. Но иногда страсть выходит из-под контроля, и кто знает, какую шутку выкинет с мужчиной любовь. Разве вам не известно, секретарь, на какие расходы может пойти влюбленный в добродетельную женщину?

Герцог насмешливо взглянул на Макиавелли, и тот на мгновение заподозрил, что Эль Валентино известно о его неудачном романе с Аурелией. Но тут же отогнал от себя эту мысль. Чезаре Борджа хватало забот и без амурных увлечений флорентийского посла.

— Я довольствуюсь малым, оставляя наслаждения и расходы другим.

Герцог задумчиво смотрел на Макиавелли.

— Неужели вы согласны всю жизнь быть чьим-то подчиненным? Мне кажется, вы слишком умны для этого.

— Аристотель учит нас: лучше всего придерживаться золотой середины.

— То есть вы лишены честолюбия?

— Наоборот, — улыбнулся Макиавелли. — Мое честолюбие — наилучшим образом служить моему государству.

— Именно этого вам и не позволят. Кому, как не вам, известно, что в Республике с подозрением относятся к талантливым людям. Там человек достигает высокого положения только потому, что его посредственность не представляет угрозы для коллег. Поэтому демократическим государством управляют не самые достойные, но те, чья ничтожность не вызывает опасений остальных. Вы знаете, какие язвы разъедают сердце демократии?

Он посмотрел на Макиавелли, ожидая ответа, но флорентиец промолчал.

— Зависть и страх. Чиновники завидуют друг другу. Готовы на все, лишь бы не дать талантливому человеку прославиться, даже помешать ему принять необходимые меры для безопасности и процветания государства. И каждый боится, потому что знает: найдутся другие, которые не остановятся ни перед ложью, ни перед подлогом, чтобы занять его место. И что из этого следует? В результате больше всего на свете они боятся ошибиться. А, как известно, не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. Говорят, ворон ворону глаз не выклюет. Думаю, тот, кто придумал эту поговорку, никогда не жил в демократическом государстве.