Тогда ты молчал

Ей надо было двигаться, что-то делать, чтобы снять сковывающую усталость.

— Только что была в гостиной с врачом.

— О’кей, я сейчас пойду туда. А ты поставь остальных в известность, что совещание в двенадцать. И Патрик…

— Да?

— Ты молодец. Я надеюсь, что это позволит нам сделать огромный шаг вперед.

— Спасибо, — Бауэр поднялся и, казалось, опять не знал, куда девать свои руки.

Он засунул их в задние карманы джинсов. Выглядело это довольно комично, особенно когда он двигался, и Мона с трудом подавила смех, хотя, конечно, обстановка к этому не располагала, совсем наоборот. Тяжело, словно старуха, она подтянулась к перилам из черного полированного дерева. В голове промелькнула мысль о том, кто же унаследует теперь виллу, если Плессен тоже помрет, и что если бы она была наследницей, то ни за что бы не согласилась сохранить за собой этот дом. «Даже принять в подарок», — подумала она и пошла в гостиную к единственной стоящей свидетельнице, которой располагала особая комиссия «Самуэль».

17

Пятница, 25.07, 10 часов 47 минут

Ольга Вирмакова, или как там ее звали, оказалась маленькой толстой женщиной в возрасте около пятидесяти лет. Она лежала на одном из обтянутых белой кожей диванов. Первое, что бросилось Моне в глаза, были огромные желто-голубые кеды, торчавшие над боковиной дивана, наверное, потому, что врач посоветовал ей положить ноги повыше. Больше в гостиной никого не было, лишь выдвинутые ящики, снятые со стен картины и сдвинутая со своих мест мебель говорили о том, что тут уже побывало множество людей, искавших следы, которые мог оставить преступник. Но к этому времени люди из отдела по фиксации следов, выезжавшие на происшествие, уже уехали, «скорая» — тоже. Вместо них в ближайшие минуты должна подъехать машина для транспортировки трупов, которая заберет мертвецов в институт судебной экспертизы. Фишер сейчас разговаривал с клиентами Плессена, которые с восьми часов стояли перед воротами, напуганные видом мертвых полицейских. Шмидт, Форстер, Бауэр и оба сотрудника из федерального ведомства по уголовным делам, наверное, еще находились в этом огромном доме, в то время как Клеменс Керн уже, скорее всего, был в городе и сидел за своим компьютером, пытаясь найти почерк преступника, похожий на почерк того, кто побывал в этом доме, и таким образом идентифицировать убийцу.

Керн был суперклассным специалистом в своем деле, в этом Мона не сомневалась, как не сомневалась в смысле и цели всеобъемлющего анализа преступления. Но старую, добрую, тяжкую и утомительную, часто ведущую в тупик работу следователя он не мог заменить. А эта работа состояла, прежде всего, в том, чтобы задавать вопросы — себе, прямо или косвенно причастным к делу лицам — всем тем, кто думал обойтись одной теорией, а всего лишь сотрясал воздух; и всем тем, кто с твердостью скалы верил, что ничего не знает, — это иногда было правдой, а иногда и нет. Задавать вопросы, именно правильные вопросы — вот в чем состояла их работа. Даже самые лучшие, самые откровенные свидетели были как поезда, которые следовало ставить на соответствующие рельсы, потому что иначе они отправлялись не в том направлении.

— Фрау Вирмакова? — сказала Мона и подошла к дивану, на котором лежала женщина в огромных кедах, вообще не подходивших к ее простому серому платью и толстым ногам, обтянутым нейлоновыми чулками телесного цвета. Женщина повернула голову и посмотрела на Мону, и та, к своему удивлению, увидела светлые, очень голубые глаза, в которых был уже не испуг, а скорее, лукавство: совершенно очевидно, что она уже вполне оправилась от шока. Мона села на краешек дивана и улыбнулась женщине:

— Вы — госпожа Вирмакова?

Женщина кивнула, не сводя глаз с Моны.

— Мы можем поговорить, или вы еще не очень хорошо себя чувствуете? — спросила Мона.

Она сразу же после разговора с Бауэром позвонила в клинику, где лежал Плессен, и узнала, что его состояние — без изменений. Плессен был без сознания, его состояние оценивалось как критическое. В него попали две пули — одна в колено, другая — ниже сердца. Сами по себе раны были не очень опасны для жизни, но Плессен потерял много крови и был далеко уже не молодым человеком, способным легко перенести такие ранения. «Вполне возможно, что он больше не придет в себя, — сказал врач. — Может быть и такое, что он полностью поправится. В нынешнем его состоянии мы даже не можем оперировать его, а это уже плохо». Мона сказала: «О’кей», — и сразу же позвонила обоим охранникам, дежурившим у двери в палату Плессена. Они пообещали ей позвонить, как только с Плессеном можно будет разговаривать.

— Я чувствую себя хорошо, — ответила Ольга Вирмакова.

У нее был глубокий, слегка надтреснутый голос. Она говорила с сильным восточноевропейским акцентом. Женщина положила свою теплую, чуть потную руку на руку Моны и попыталась сесть.

— Как ваши дела? — спросила она Мону, словно речь шла о простом визите вежливости. Наверное, у нее была более сильная душевная травма, чем можно было предположить по ее виду.