Тогда ты услышал

Они так долго вели расследование, так много говорили о ней, столько размышляли об этом деле, а теперь все чуть ли не разочарованы. Фелицитас Гербер невысокого роста и не такая полная, как на фотографиях. На ней — джинсы и выцветший серый шерстяной свитер. Короткие темные локоны уже кое-где тронула седина. Лицо бледное, под глазами круги, поэтому она выглядит старше, чем есть на самом деле, а ей тридцать восемь лет. Ногти ей нужно подстричь и сделать легкий макияж — стала бы очень симпатичной. А вообще она не производит впечатления запущенного человека и не кажется удивленной. Ведет себя так, как будто точно знает, зачем она здесь, и теперь только ждет правильных вопросов. Чтобы не испугать ее, они продвигаются вперед медленно.

На улице все еще темно. Мона единственная закуривает сигарету. Глупо курить так рано, вредно для желудка. Но странное чувство не покидает ее.

Поначалу было трудно получить от Фелицитас Гербер точную информацию. Она пояснила, что в последнее время ездила по разным городам южной Германии, спала в основном на улице или на вокзале. Но утверждает, что точно не знает, когда где была.

— Ваши врачи сказали нам, что вы страдаете шизофренией, — сказал Бергхаммер, решая идти напролом.

Фелицитас Гербер улыбнулась, но промолчала.

— Это так? — спросила Мона и закашлялась.

— Что?

— Ну, что вы…

— Да, иногда я немного ненормальна. Сумасшедшая, если хотите. Не нужно иностранных слов. Врачи используют их только для того, чтобы казаться умнее, чем они есть на самом деле.

Мать Моны тоже так говорила. Они не могут мне помочь, поэтому хотя бы выдумывают странные слова. Одно время она называла себя мисс Кататония и считала, что это забавно.

Кригер решил зайти с другой стороны.

— Знакомы ли вам эти имена: Саския Даннер, Константин Штайер, Роберт Амондсен, Кристиан Шаки?

— Да, — ответила Фелицитас Гербер, и ее взгляд снова упал на Мону, и только на нее.

Мона отвела взгляд, когда Фелицитас Гербер набрала в грудь побольше воздуха, чтобы взорвать бомбу.

— Я в ответе за их смерть.

Вот и признание. Самое настоящее признание. По крайней мере, так кажется. Или все-таки нет? Мона, Кригер, Фишер, Бергхаммер напряженно смотрят друг на друга. Несколько секунд так тихо, что, кажется, можно услышать звук падения иголки. Многонедельный поиск, бесконечные сверхурочные, долгие ночи, а теперь все закончилось. Простое признание, подтверждающее, что они были на правильном пути и что вся работа проделана не напрасно. Они справились.

Конечно, теперь нужны подробности, если потребуется, придется потратить на это несколько часов. Все-таки речь идет о четырех убийствах.

Четыре убийства. Они не смотрят друг на друга, но чувствуют, что думают остальные. Эта безобидная на вид женщина. Четыре убийства. Но в их практике уже были убийцы, по виду которых нельзя было сказать, что они на это способны. В их профессии нет ничего невозможного.

И Мона ждет от этой женщины чего угодно.

25

К концу этого дня Мона выкурила десять или двенадцать сигарет, так много она не курила уже долгие годы. Ее горло похоже по ощущениям на терку, и ко всему прочему она практически ничего сегодня не ела. У нее начался кризис. Этого никто не понимает, но она знает, что это так.

Глаза этой женщины. Острые как иглы, и глубокие, как колодцы, опасные, как… Подходящее сравнение в голову не приходит. Древние глаза, легко уязвимые и злые одновременно.

— Дрянь какая-то, если вам интересно мое мнение, — сказал Фишер.

Они сидят в любимой пиццерии Бергхаммера на Гетештрассе. Бергхаммер пригласил их, но не праздновать.

— Это не она, — сказал Кригер. Он выглядит озабоченным.

— Она говорит, что она, — возразила Мона. — Она знает то, что может знать только убийца.

— Подумаешь! Она сказала, что закрыла глаза Штайеру и Шаки. Хорошо. Но это может утверждать кто угодно, — заявил Фишер. Голос его прозвучал глухо.

— Она знает все. До мельчайших подробностей.

— Неправда. Она знает то, что было написано в газетах, а остальное просто додумала и, оказалось, угадала. Но кое-что не совпадает.

— А зачем ей признаваться, если это была не она?

— Черт ее знает. Есть же тщеславные люди…

— Женщины так не поступают. Женщина не пойдет на такое.

— Кошмар, снова за старое!

— Прекратите, — сказал Бергхаммер. Он ковырялся в салате. — Все не так, — продолжил он, наконец, и обвел их взглядом. — Это не она. Она не способна сделать такое. Вы только посмотрите на нее! Знает она то, что может знать только убийца, или это не так, до всего можно додуматься. Просто все иначе. Не тот рост, не та сила… Ничего…

Но Мона не согласна. Она видела, на что способна мать во время таких фаз. Однажды она подняла тяжелый дубовый стол на шестерых человек и пошла с ним прямо на Мону, как будто он был картонным. Мать, рост которой был сто шестьдесят четыре сантиметра, и весила она не более пятидесяти килограммов.

Но она сказала:

— Не такая уж она и маленькая.

Бергхаммер покачал головой и глотнул пива.

— Все иначе, — повторил он.

— Но она это сказала! Она признала себя виновной, однозначно!