Тогда ты услышал

Фишер затряс головой, как будто вопрос был совершенно неуместен.

— Ничего подобного не нашли, но это ведь еще ни о чем не говорит. Все они что-нибудь да принимают. Для повышения креативности, ха-ха.

И он презрительно скривился. Мона вспомнила, что раньше он, кажется, работал в отделе по борьбе с незаконным оборотом наркотиков.

— Когда они расстались со Столовски? — спросила она.

— Около половины двенадцатого.

— Кто-нибудь видел ее?

— Может быть, в баре, где она сидела с половины двенадцатого до двух и пила. Она не уверена.

— То есть, никто.

Фишер переступает с ноги на ногу, как будто куда-то торопится. Он вообще не может стоять спокойно. Теребит себя за губу, то скрещивает руки, то опять опускает, то засовывает в карманы брюк, то вынимает… Действует ей на нервы. А еще эта скрытая враждебность…

— Ты не можешь стоять спокойно?

— Я спокоен. Если тебя раздражает мое поведение…

— Ладно. Проехали. Ты просто очень беспокойный тип.

— Вовсе я не беспокойный тип, ты что, совсем? Психолог, что ли?

— А еще ты, наверное, очень впечатлительный. Это была вовсе не критика, так, просто соображение.

Фишер понемногу успокоился.

— Это надо проверить, — сказал он.

— Что?

— Слушай… — Он на секунду закрыл глаза. — Алиби Карин Столовски.

— Что она за человек?

— Двадцать девять лет. Учится на юриста, заканчивает четвертый курс.

— И? Какое впечатление производит?

— Нормальное. Только лицо заплаканное.

— Где она сейчас? — немного помолчав, спросила Мона.

— Патрульная машина отвезла ее домой. Она живет в Швабинге[3], на Кенигштрассе.

— Она одна?

— Нет, с ней соседка. Ждала ее дома.

— Тогда поехали, — сказала Мона.

— Честно говоря, я не думаю, что ее сейчас можно допрашивать.

— Вполне вероятно, но я хочу на нее хотя бы посмотреть, чтобы составить собственное мнение. Позвони в отделение, хорошо? Перенесем утреннее совещание на половину девятого.

Карин Столовски плачет, и, кажется, не похоже, что собирается в ближайшее время успокоиться. Пожалуй, ее стоит положить в больницу или хотя бы отвести к психологу. Есть психолог в отделении, но пострадавшие редко прибегают к его помощи. Им говорят о такой возможности, но они, очевидно от волнения, забывают об этом. А когда потом они о нем вспоминают, уже после разбирательств в полиции, после похорон — наверное, уже не решаются к нему обратиться.

Карин Столовски сказать нечего. Она встречалась с Константином Штайером всего лишь три с половиной месяца, и, по ее словам, они были счастливы вместе. Ничто не указывает на то, что убийца — она. Мотива тоже нет: соседка, не колеблясь ни секунды, заявила, что «Константин и Карин страшно любили друг друга». Ничего.

— А вы знаете коллег и друзей господина Штайера? — спросила Мона.

Должно было прозвучать успокаивающе, но, видимо, не прозвучало. Мона не очень хорошо умеет утешать.

— Не всех, — сказала Карин Столовски.

Столько плакала — голос слабый и хриплый. Лицо не накрашено, и в свете неоновой лампы общей кухни оно очень бледное, возможно, и от бессонной ночи. Пальцы машинально приглаживают густые короткие волосы.

— Есть кто-нибудь, с кем ваш парень ссорился?

— Нет. Не знаю. Конни был… — И снова горькие слезы.

Фишер стоит у кухонного окна и упорно смотрит на стену дома напротив. На улице постепенно светает. Мона берет Карин Столовски за руку. Рука очень мягкая, как будто прозрачная. Детская рука, с облезшим малиновым лаком на ногтях. Мужчинам такие руки нравятся. Они ассоциируются с роскошной жизнью. Руки Моны сильные, с коротко остриженными ногтями.

— Видите ли, мы бы с удовольствием оставили вас в покое. Но вы — наша, может быть, самая важная свидетельница. Если вы ничего не сообщите нам, мы, вероятно, никогда не найдем убийц вашего парня.

Может, она слишком давит на нее? Всхлипывать девушка, по крайней мере, стала тише. Соседка подала ей платок, чтобы та могла вытереть слезы, и наконец Карин Столовски сказала:

— Он не распространялся особо по поводу своей работы. Владельцы агентства, должно быть, идиоты.

— Как это? — спросила Мона, надеясь, что это зацепка.

— У Конни было… было… очень много идей, очень классных творческих идей, но владельцы агентства такие люди, которым лишь бы ничего нового не пробовать, для них нет ничего лучше старого и проверенного. Они абсолютно не признавали таланта Конни.

— Вот как.

Не вышло.

Фишер и дальше продолжает притворяться, что его ничего не касается. Придется все делать самой.

— Конни хотел уйти оттуда. Уже давно. Но работа в «Вебер и партнер» довольно хорошо оплачивалась, кроме того, работать только на себя сегодня довольно рискованно…

— Поэтому он остался.

Сотрудник, который считает себя лучше начальника. По такой причине даже босс-холерик не пойдет на убийство.

— А так Конни все любили. Врагов у него не было, для этого он был слишком… — Снова всхлип. И полный упрека взгляд соседки — мол, какая же полиция бесчувственная!

Мона встала, Фишер наконец-то оторвался от подоконника.

— И что теперь? — спросила соседка уже в прихожей. — Вы еще придете, или на этом и все?