Тогда, в Багио

И ты понимаешь, что перед тобой тертый калач, которому хорошо знакомы неумолимые законы блица навылет. Он хочет пусть чуть-чуть, но возвыситься над тобой, как говорят на севере, «упакать»; минуту спустя он с демонстративным шиком возьмет твою пешку, чтобы показать, как далеко рассчитал вариант… он постарается ненавязчиво, но убедительно доказать свое шахматное превосходство над тобой, и, если ты, упаси боже, поверишь в это превосходство, можно биться об заклад, что будешь играть хуже, чем можешь. А партнеру только это и нужно. Он дорожит своим местом на узенькой заиндевелой скамеечке парка, ему хочется играть еще и еще, выбивая одного партнера за другим.

Два-три часа за шахматами в родном клубе или на свежем воздухе — радость и отдых. Знакомство с новыми шахматными вариантами и человеческими натурами. Маленькое испытание твоего умения и самолюбия (не путать с себялюбием!).

Всепогодная, всеширотная, не признающая ни языковых, ни каких-либо иных границ игра ладно притерлась к нашему веку, став одним из главных его объединителей. Она помогает узнавать других. И себя узнавать тоже — что ты есть не сам по себе, а по сравнению с другими, преследующими за доской одну лишь цель — без громких слов (вообще без слов) критически опровергнуть твои логические построения, подставляя одновременно под удар построения свои.

Сколько радости принесет вам хорошая партия или головоломный этюд — два белых коня против ферзя, — который вы будете решать до глубокой ночи! Сколько радости приносит звонок от старого товарища, которого ты не видел сто лет и который говорит: «Я проездом. Буду полдня. Не позволил бы ты мне… это самое, выиграть у тебя две-три партии?»

Он приезжает к тебе домой, при виде расставленных шахмат и готовых к «пятиминутке» часов плотоядно потирает руки, закуривает наспех и начинает свой излюбленный северный гамбит, успевая при этом рассказать, что сын защитил диссертацию, а дочь вышла замуж, а сам он по-прежнему летает… будто и не было этих трех десятилетий.

А сколько радостей приносит весть о том, что тот шахматист, которому ты симпатизируешь с юных лет и за которым следишь только так, как это возможно в шахматах с их идеально построенной информацией, стал гроссмейстером, не обманул учителей и тебя тоже!

Но разве существует в мире такая вещь, которая приносила бы одни только радости? Раз есть радости, значит, должны быть и горести, иначе у вещи «не та цена».

* * *

В двенадцатом часу ночи раздается звонок. Мой старый друг, генеральный консул в Калькутте Абдурахман Везиров, приехавший в отпуск, говорит:

— Я сегодня присутствовал при телефонном разговоре с Карповым. Понимаешь, какая вещь… он сказал, что очень устал… и, кажется, разучился считать. Наверное, все решится в первой же партии. У него, конечно, никто не требовал гарантий… он говорил, что очень устал. И отец сильно болен. Жаль отца. Кто мог подумать, что станет 5:5. Не хочется даже думать, что будет, если проиграет.

— Не хочется.

Я бы мог привести в утешение собеседнику (и себе тоже) слова, которые услышал несколько часов назад от одного мудрого поэта:

— Что вы все тут переживаете? По доске бегают какие-то деревянные фигурки, одна пошустрее, другая помедленнее, только и всего. Кто-то поставил одну деревяшку не туда, куда следовало бы, и весь мир за сердце хватается… взрослые люди.

— Коля, вы когда-нибудь играли в шахматы?

Ответил с гордостью:

— Ни-ког-да! Не имел лишнего времени. Писал стихи. Если кто хочет посоревноваться со мной, я скажу: бери бумагу и перо и нажимай на свои часики. А там посмотрим, у кого лучше получится. Это конкурс, я понимаю. А шахматы… баловство.

— Спасибо, Коля. Утешил и просветил.

…Что будет, если проиграет?

Неужели сыграли свою роль выходки Корчного?

— Надо было прекратить матч, — убежденно говорит знакомый учитель. — Заявить: «Мы в такие шахматы не играем!»

В Рейкьявике это должен был сделать Борис Спасский, когда бестактно повел себя Фишер. Спасскому настойчиво советовали бросить игру. А тот отвечал: «Я приехал на шахматный праздник и не хочу портить его».

А во что превратился праздник? Фишер когда хотел — приходил на игру, когда не хотел — не приходил, и освещение ему не нравилось, и зрители ему не нравились, и кинооператоры тоже…

Неужели Рейкьявик ничему не научил. Неужели ничему не научит Багио? На демагогию и провокацию надо было ответить недвусмысленно: «Мы в такие шахматы не играем!»

А ведь был соблазн. Но тогда бы уже наверняка и без того противоречивый и настороженный мир шахматных организаторов раскололся на два лагеря. Одни бы говорили: