Тогда, в дождь

Ауримас пожал плечами и взглянул на этого человека. В костюме, при галстуке, в синем вязаном пуловере под добротным пиджаком, он отнюдь не походил на больного, несмотря на голубой листок с подписями и печатями, который он держал в протянутой руке; сегодня он был настроен как никогда благодушно, и едва ли можно было с уверенностью сказать, что было причиной его настроения — больничный ли лист, который Лейшис гордо совал Ауримасу под нос, или пиво, которым разило от него. Во всяком случае, было непохоже, чтобы человек этот впустую тратил время хотя бы и сегодня ночью, когда они с Сонатой — и, возможно, с Лейшене — обсуждали чуть ли не гамлетовские вопросы; румяные, круглые, как мячики, щеки Лейшиса лучше всякого запаха свидетельствовали о том, что обладатель их и сегодня утром успел посидеть в буфете и угоститься пивком — за счет того же «директорского фонда»; Лейшене живет в свое удовольствие; да и Лейшис не тужит; в общем, не мешают друг другу… Господи, да о чем это я?.. Мне-то какое до них дело? Какое мне дело до жизни Лейшисов? Вот я ушел, и никому там, очевидно, от этого не стало хуже: фантазер, не приспособлен к жизни — ведь это обо мне. «Не смей, он мой!» — вот как должна была возмутиться Соната; так, как она крикнула раньше; но сейчас она этого не сделала; я ушел. И, может быть, не слезы Сонаты, а именно слова Лейшене наиболее подействовали на меня, подействовали и окончательно протрезвили, вызвав в памяти снова омерзительно-стойкий дух, зловоние сточных вод с отходами кожевенного ремесла; я ушел, не оборачиваясь, точно боялся узнать, что никто не смотрит мне вслед; ведь я не Даубарас, и никакого автомобиля…

Но то были они, женщины, а то Лейшис; он поглядывал на Ауримаса прищуренными блестящими заплывшими глазами, а сам ждал, что скажет собеседник по поводу столь важного события в жизни его будущего тестя; о минувшей ночи он, разумеется, и не заикнулся…

— Плеврит? — спросил Ауримас. — Это как — очень худо?

— Что ты! Заболевание первой степени, и если что…

— Пенсия?

— Инвалидность, милый мой! Законная инвалидность! И ведь говорил я моим дамам, когда еще говорил, да они, пустые создания… Куда подашься с такими легкими… А ты с чего это в такую рань? На учебу, что ли?

— Да, пора.

— На занятия без книг?

— Все там, — солгал Ауримас. — Я с собой не ношу.

— Удобная у тебя наука… А вот наша Сонатушка…

— Да, конечно, — заторопился Ауримас; сегодня он не испытывал ни малейшего желания беседовать на семейные темы Лейшисов — хватит с него, наговорился, наслушался… Странное он все-таки создание, этот самый Лейшис: багровый, напыщенный, всегда чуть «на взводе» (для храбрости) — и при всем этом слезливый, затюканный, будто всеми на свете обиженный — всеми, только не буфетчицей Ирусей; соображает он хоть самую малость… Где ему, подумал Ауримас, небось поленился даже снять телефонную трубку и поинтересоваться, что у него дома; вдруг ответил бы Даубарас? Ауримас даже улыбнулся, вообразив себе, что ожидает этого человека, никогда не упускающего возможности подчеркнуть, что он, Лейшис, отец будущего медика Сонаты, что его слово кое-что да значит… Ауримас задал ему еще какой-то пустяковый вопрос, пожал руку и извинился — спешка, знаете ли, в университете не принято опаздывать; когда-нибудь в другой раз…

— Когда-нибудь? — поинтересовался Лейшис. — А вот Соната… ты что, не видел ее?

— Не видел, — снова солгал Ауримас.

— И я пока нет… И матери. Товарища директора.

— Директора?

— Именно… Дела… дела… собрания, совещания…

Лейшис широко зевнул, обнажив крепкие зубы хорошего едока (опять обдало пивным духом), солидно тряхнул руку Ауримаса и скрылся за стеклянной дверью — возможно, вернулся обратно в буфет; Ауримас зашагал на занятия.

И здесь, в университете, он словно ощущал запах квартиры Лейшисов, который он унес с собой ночью и который сопровождал его всю дорогу, — запах перемешанного с пивом одеколона «Сирень», запах казенного мыла, которым стирают в гостиницах, и, может быть, еще — валериановых капель, пролитых где-то около ванной; запах этот щекотал ноздри, от него пощипывало в горле; он исходил и от одежды в гардеробе, где Ауримас оставил пальто, и от бегущих по лестнице студенток-филологов; вдруг потянуло капустой. Ах, да, конечно, из столовой — щи с колбасой, обед для курсантов из сельской местности; а для таких, как он… для городских… Разве что газету почитать… подумал он, нашарив в кармане медяк, пища духовная, давно не вкушал — пожалуй, с того самого дня, когда…

Тощий, иссохший старец в голубой полосатой сорочке и с моноклем, похожий больше на профессора математики, чем на служащего студенческой почты, подал ему «Тиесу» и сдачу; затаенно улыбнувшись, Ауримас опустил монетку назад, в карман.

— Минутку, — пожилой почтовик снял монокль — двумя длинными и очень худыми пальцами — и внимательно, что-то припоминая, посмотрел на Ауримаса. — Глуоснис, да?

— Вам Глуосниса? — Ауримас наморщил лоб. — Знавал такого…

— Не кривляйся! — старик нагнулся и вынул из ящика большой конверт с загнутыми кончиками. — Тебе письмо.

— Мне?