Тогда, в дождь

Даубарас внезапно замолчал, как будто удивленный, и строго глянул на Ауримаса; тот отвел глаза. Кривда? Или правда? Ложь то, что он, Глуоснис, клеветал, что злонамеренно клеветал, а правда… Ах, правда-истина, она всегда одна и всегда походит на человека, ищущего ее; некоторым она представляется похожей на ложь. Не хотел? Тогда почему солдаты думают о доме, женах, детях? — Потому что они в самом деле так думали. — О ни о чем больше? — Кто о чем, а… мой сосед Гаучас… он работал… — Работал? — Ну да, война для него тоже работа. И для всей роты. Для всего полка. Дивизии… Работа, не справившись с которой… — А дом? Где их дом, Глуоснис? Уж не там ли, где они сами? — И там, и не там… всюду, где их мысли… — А мысли?.. — Дома, ясно… Там, где все их… Где жены, дети, где… — А родина? Известно ли тебе такое слово — родина? Такая идея — родина… И еще одна идея, с именем которой… понял? — Понял. Но для Гаучаса родина — не идея… для него она работа и дом… Родина человека — его дом, и дом каждого — всеобщая родина. Она вечна — как огонь. Как сам человек… — Гаучас… Гаучас не ты… Не чета тебе. Он свое сделал. А ты…

— Нечего тебе ерепениться… — покачал головой Даубарас. — Надо просто действовать…

— Действовать? Как?

— Разве ты не знаешь, как после такой… гм… оценки ведет себя всякий нормальный человек? После такого разноса?

— И как же?

— Не знаешь? Тогда поясню: он должен откликнуться на критику, — разумеется, если он хочет остаться хоть каким-то культурным, литературным или попросту гражданским явлением… Ибо в противном случае…

— А если никаким явлением я больше…

— Ты губишь себя.

— Обманывая себя самого, покамест ни один человек еще…

— Ты губишь себя.

Даубарас замолчал и налил коньяка — в наперсток на столике; Ауримас оттолкнул свою рюмку подальше. Он сам не понимал, отчего это сегодня ему все хотелось делать наоборот; может, подал голос прежний Ауримас, который всегда становится поперек дороги, когда надо принять решение и как-то поступить; сегодня он чувствовал, что двух путей нет и он поступает правильно, отказываясь уступить человеку, которому столько лет повиновался, которого боялся; в этой его дерзости было что-то для него новое, удивительно, что он так легко пошел на поводу у своей мятежности; это, судя по всему, сбило с толку и самого Даубараса; он нахмурился.

— Что ж, — выговорил он со вздохом, — я думал, ты окажешься умнее, Ауримас. Дают — бери, а бьют — беги, так учит народная мудрость. А ты наоборот: бежишь тогда, когда тебе насильно суют в руки дар… Да еще какой! Второго такого случая, поверь, может и не представиться… Двух зайцев одним махом — чего тебе еще, друг мой? Этой статьей ты не только раздраконил бы Вимбутаса и Грикштаса…

— Грикштаса?

— …но и восстановил бы в глазах общественности писателя-новеллиста Глуосниса… Да чем, в конце концов, ты хуже какого-нибудь Питлюса или…

— Грикштаса? — повторил Ауримас.

— Да, Грикштаса. Редактора. Что ты так смотришь на меня? — Даубарас прищурился; глаза сузились и таинственно заблестели. — Что тебе непонятно? Если бы красна девица не отодвинула щеколду, добрый молодец не попал бы в желанную светелку… горбатого, как известно, разве что могила…

— А хромого? — Ауримас оперся руками о подлокотники кресла и встал и уставился на Даубараса, готовый убить его на месте. — Я спрашиваю, что исправит хромого… с оторванной на фронте ногой?..

Он не мог объяснить, откуда эта резкая боль в сердце; но он понял — не столько разумом, сколько чувством — всем обостренным своим восприятием, что Даубарасу хотелось во что бы то ни стало унизить Грикштаса — причем, его, Ауримаса, руками; это, согласитесь, было уже слишком.

— Я ухожу, — сказал Ауримас, глядя в пол; лицо горело. — Ухожу.

Он отодвинул рюмку и шагнул к двери, позабыв проститься; не хотелось оставаться здесь ни минуты, смотреть на Даубараса — тем более; за час сидения в кресле, подумал он, можно понять больше, чем за все годы знакомства.

— Почему? С чего бы это, братец? — расслышал он слова как бы из глубины комнаты, а возможно, из еще более далеких пространств — из детства, — точно цоканье шариков пинг-понга в подвале; но удивительно: слова эти его ничуть не взволновали — точно так же, как напряженный взгляд, будто нож за спиной, как и надменная, властная осанка его собеседника, как и солидная фигура, высящаяся над красным ковром. — С чего бы это мне заниматься исцелением хромых? Ты ближе к нему… к ним обоим…

— Я? О ком это вы?..

— Не маленький. Знаешь.

Ах вот оно что! Мета! Опять Мета, уважаемый товарищ представитель?..

— Итак, всё? — Ауримас остановился; как это вышло, что у самой двери он резко обернулся, непонятно, — точно невидимая рука взяла и повернула его. — Полагаю, у вас все? Можно идти?