Тогда, в дождь

Ауримас оглянулся, словно ища поддержки, и опять увидел Грикштаса, с вытянутой вперед ногой-протезом; взгляд редактора был устремлен в потолок, будто там что-нибудь написано, — знакомый взгляд; губы едва заметно шевелились. И помещение шевелилось, мельтешили лица, хотя глаза — любопытные, блестящие, полные ожидания, — наведены на Глуосниса, такого-сякого, на него одного, стулья дружно скрипнули; Ауримас достал написанное.

Видимо, он волновался, этот новенький, так как листочки свои доставал очень уж суетливо, второпях выдирал из-за пазухи, будто они приросли; один лист соскользнул на пол — плавно лег, прежде чем он успел подойти к столику красного дерева и прежде чем столик заскрипел; девушка, поправлявшая пятерней волосы, наклонилась, подобрала листок у себя под ногами, протянула ему и, не таясь, окатила его взглядом, как водой; ему стало стыдно. И не оттого, что уронил листок, а оттого, что прежде чем подать листок ему, девушка (крупная и широколицая) подняла этот узкий и длинный обрезок над головой и помахала им; то была страница, разрезанная вдоль пополам: так нарезал гербовые прошения Казис Даубарас в те стародавние времена, когда они только познакомились (он уверял, что это модно), но сейчас небось никто уже так не делал, в том числе и сам Даубарас; у Ауримаса упало сердце.

Не стоило, право, не стоило сюда ходить: встречают как в цирке — только и ждут, когда начнешь глотать лезвия; эх, не до цирка ему сейчас… Право, дружище, некогда, смотри, сколько глаз, отравленных любопытством стрел, вот-вот вонзятся в тебя; сколько ушей — бездонных мешков — ловят каждый звук, ждут не дождутся, чтобы это разузнать да другим передать, а сколько ртов готово разверзнуться, чтобы разнести тебя на все корки — едва лишь закончишь чтение; подкашиваются ноги, деревенеет язык, в горле пересохло, жжет, столик дрожит без всякого к нему прикосновения; а он, Ауримас, стоит один против всех, стоит целую вечность — как изваяние, как знак вопроса, неподвижный, как соляной столб, и в то же время готовый взорваться — от неимоверного жара, который сжигает, испепеляет его всего, стоит возмущенный и вместе с тем перепуганный, растревоженный до малейшей своей клетки, стоит и мнет в руках листочки — так по-дурацки разрезанные — мнет, мнет… Пора начинать… Он набрал полные легкие воздуха и шумно выдохнул — получилось театрально и напыщенно, а главное — все это было, сотни раз было — заблестели оживленно глаза, эти стрелы, копья, приготовились к атаке; листки зашуршали громче, выдавая полное замешательство их обладателя; кровь прилила к лицу — ах, этот румянец новичков, в глазах зарябило; это был предел. Беги отсюда, юноша, расслышал он и еще раз огляделся по сторонам, словно перед восхождением на эшафот; а, они еще здесь? Все ждут еще? А если ждут, значит, ничто его уже не спасет…