Тогда, в дождь

— Нет, нет, нет! — закричал кто-то — прямо здесь, рядом со мной, а может, и внутри меня — пронзительным и каким-то до жути знакомым голосом. — Никуда из Литвы! Никуда из Каунаса! Никуда и никогда! И передай ему — если можешь — если где-нибудь встретишь — если — —

Но, Ийя… Мета, это же… Ты понимаешь — он предал… бросил тебя… ты для него вроде слепого котенка, без которого…

Молчи! Молчи! Ничего ты не знаешь. Ничего не понимаешь.

А ты знаешь? Да что ты соображаешь, дамочка? Ни дать ни взять Жанетта Макдональд! Ух! Макдональд с улицы Альтов. Будешь бегать за каунасским хлыщом с накладными плечами — останешься ни с чем.

Кому говорят: молчи! Сказано — заткнись! Перестань, ты — стоик! Гений с Крантялиса! Ты наш Гомер! Молчи, как мышка под метлой, ведь никто не знает, где и когда мы теряем самое сущее… Потому что мы узнаем это позднее… когда уже…

Танки! Ийя, танки! Немецкие танки! Мета! Пропала? Ме-е-та! — —

— Ну и ну! — расслышал он и с трудом открыл глаза; светало, подвывал ветер, а рядом с постелью стояла бабушка и подтыкала со всех сторон ветхое, вылинявшее одеяло. — Ты чего? Чего раскричался? Болит что-нибудь, сынок? Ну, что ты опять?

— Это ты? Ты? — Ауримас ладонью протер слезящиеся глаза. — Правда, ты?

— Я-то я, — отвечала бабушка; она выпрямилась. На ней был коротковатый зеленый плащ, подпоясанный солдатским ремнем, — непривычная, не похожая на себя бабушка. — Я, я, она самая… А с тобой-то что… заболел? Опять? Что у тебя болит, детка?

— Сердце, бабушка, — ответил он, сообразив, что видит ее наяву; удивительно это было: он не спит, а бабушку видит такой особенной — по-военному подтянутой, решительной как никогда; и это еще больше походило на сон. — Сердце у меня болит. — Соскочил с постели и содрогнулся — его бил озноб. — Где же ты пропадала, бабуня? Ночью тебя не было?

— И тебя, детка. Четыре ночи.

— Четыре? А я думал — еще больше… месяц, а то и целый год…

— Не старайся… все равно знаю — люди сказали… Не пришел домой, пока…

— Святая правда, бабушка: пока все не просвистал. Все большие тыщи. В то время как ты тут… к Старику… как в войну…

— К старику? К какому еще старику? Детка, ты опять…

— К Райле — кому еще! К старому Райле. Как при буржуях, как при Гитлере… К этой сволочи — Райле, с которым мама… когда я был маленький…

Он вдруг захлебнулся собственными словами и отвернулся, почувствовал, как кровь бросилась в лицо; было в его словах что-то постыдное, что-то безобразное, — но было и что-то убийственно справедливое; кто это сказал, что истина всегда прекрасна? Вот дурак. Если бы еще оставались слезы, Ауримас бы заплакал, право.

— Больше не пойду, — разобрал он сквозь шум дождя. — Никогда.

— Никогда? — переспросил он.

— Никогда. Я на работу устроилась.

— На работу? — Ауримас обернулся. — Ты, бабушка?

— А что тут такого? — вызывающе ответила она. — Поступила на бумагофабрику сторожем. Не такая уж я старая, чтобы дома сидеть. И все время одна. Потом, человек каждый день есть хочет, Ауримас… такая власть или сякая… а за свет, за страховку… Матаушас присоветовал…

— Гаучас?

— Он… перед тем как снарядился с этими самыми — защитниками… так что теперь некому и дров наколоть…

— Гаучас? С какими защитниками?

— Народными — вот какими! А ты и не знал? Не то в Пренай, не то в Любавас…

— Любавас?

— Ага, вроде бы… А что?

— Ничего. Друг у меня в Любавасе…

Он вспомнил долговязого юнца, которого видел от силы два раза в жизни — на торжестве в университете (рядышком жалась та самая девица в кружевном воротничке, с голубыми глазами — словно обрызганными дождем) и когда шел из радиостудии… Друг, подумал он, да будь у меня настоящий друг… может, и все эти ночи…

— С фабрики человек пять пошли… с ними и Гаучас… если, говорит, человеку такое суждено… тогда, говорит, надо до конца и пройти свой путь… Да скажи мне, Ауримас, откуда их столько развелось, бандитов этих? Точно поганых грибов или лопухов подзаборных… Война кончилась, а люди все воюют… Мне, говорят, тоже выдадут оружие… да курам на смех — разве я пойду палить…

— Значит — в Любавас? А я вчера думал — к нему…

— И я не хотела, чтобы он ушел, — бабушка недослышала. — Такой человек! Колоду расщепать, или воды из колодца, или новости какие… И вовсе, скажу я тебе, зря Анеля от него нос воротила… такого человека променяла… на зимогора…

— Бабуня! Опять…

— И буду! Разве он тебе не вместо отца родного?.. А ты-то…

Она довольно сердито затопала своими сухими, изуродованными ревматизмом ногами, рванула с себя ремень (широкий, с латунной пряжкой), сбросила свой нелепый плащ, откинула пятерней седые обвисшие волосы, потом ушла на кухню и загремела там кастрюлями. Что-то она варила, что-то жарила — там раздавалось шипение, пополз запах постного масла, стреляли ломти обжариваемого хлеба, пыхтел, сипел чайник; что-то она ставила на шкафчик, где ночью находилась солонка и бутыль масла; что-то подтирала тряпкой; и все кашляла, кашляла, но бодрилась изо всех сил.

— Завтракать! — она заглянула в комнату. — Поедим что бог послал… А я аванс получила…