Тогда, в дождь

— Конечно, хорошо! — поспешил согласиться паренек и пронзил меня взглядом насквозь. — Очень даже хорошо… Здесь можно.

— Где — здесь?

— В городе. В Каунасе.

— А там?.. — я махнул рукой на темное окно. — Куда едут они?.. — Мимо окна в сторону моста действительно катил поезд. — Там, что ли, нельзя?

— Там не то… там вот как…

Он придвинулся ближе ко мне и осторожно приподнял со лба прядь светлых волос; шрам был свежий, недавно зарубцевавшийся, полоснули, видимо, ножом, в тот раз я ничего не заметил. Стало не по себе.

— И за что же? — спросил я, хотя чувствовал, что спрашивать глупо, о таких вещах не спрашивают. — А я и не знал, что ты…

— Как и ты… Только я в защите[25].

— В защите?!

— Да. Удивляешься?

— Нет, что ты… У меня там друзья.

Гаучас, подумал я, там Гаучас, в Пренай или Любавасе, в отряде народной защиты. С фабрики человек пять…

— В Любавасе?

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Я, друг, все…

— В Любавасе… Только я очень хотел учиться… Больше всего на свете! Сызмальства.

— Больше всего?

— Может, это была ошибка. Так я иногда думаю.

— Не понимаю…

— Я хочу сказать: может, я слишком рано ушел из отряда… Другие там остались, а я… — паренек помедлил. — Но мне так хотелось учиться, товарищ Глуоснис, ведь я… пишу… — он покраснел.

— Рассказы? — без малейшего интереса спросил я, вспомнив юную учительницу на вечере у Вимбутасов; как ребячливо она склонялась своим круглым миловидным личиком к плечу этого паренька, как живо блестели ясно-голубые, будто обрызганные дождем глаза, а стройную шею трогательно обрамлял белый воротничок, связанный крючком по-деревенски; она помнила мое выступление на слете — какое счастье; и чрезвычайно изящно держала наколотый на вилку робко подрагивающий грибок — все у тех же Вимбутасов; вспомнив все это, я решил, что и паренек мне хорошо знаком.

— Стихи… Теперь мне иногда стыдно…

— Перестань! — махнул я рукой; начинается! Об этом я не хотел разговаривать ни с кем, а уж тем более с моим малознакомым собеседником; я отвернулся и подпер кулаком подбородок. Но и не глядя я словно видел свежий рубец на лбу, повыше брови (как же это я раньше его не заметил!) и слышал голос, произнесший в Любавасе, на миг перекрывший ресторанный гул; Гаучас в Любавасе, а ты… Я? Я вроде бы отвоевался, и, по-моему, назначенную мне норму свинца… в легкие навылет… И я тоже мечтал об учебе, и я тоже хотел писать… Писать, ты слышишь? Писать, хотя все это уже у меня, как говорится, в печенках…

Я покачал головой.

— Послушай, — сказал я, пытаясь думать о чем-нибудь другом. — Как тебя звать-то? Фамилия твоя как?

— Саулинас. Винцас Саулинас.

— Слушай, Винцас, — спросил я, — это правда, что ты вегетарианец? Или просто так… шутки ради…

Саулинас как будто не сразу понял, о чем идет речь, и взглянул на меня с большим смущением.

— Ну, мяса не ешь и всякое там…

— А-а… — он тоскливо кивнул. — Марта?.. Это она тебе?..

— Какая Марта?

— Ну там, у Вимбутасов… была в гостях… Ты понравился ей…

— Как я горд!

— Она добрая… Очень добрая, Марта… Правда, иногда любит поболтать… А что до мяса… — Он нахмурился и умолк, раздумывая: говорить или нет. — Значит, так: они резали свинью, — вымолвил он с некоторым затруднением и, уже чуть спокойнее, продолжал: — Они отобрали у нас свинью, мы не давали… У нас ничего больше не было… Тогда они свиную требуху… мне в глотку…

— Лесные?

— Кто же еще — они!

— Сырую требуху?

— Да… Пьяные. Я тогда только-только вступил в комсомол. Едва упросил: месяца не хватало. Слишком юных у нас не принимают. Кто винтовку не поднимет.

— А ты-то поднял?

— Я и не мог иначе. Не ждать же мне было, когда они снова заявятся.

— Надо же — требуху!..

— Они и не такое могут.

— Верно. — Жирный ком застрял у меня в горле. — Да. Да, конечно. — Жирный, пресный, с душком; я поспешил отпить пива.

— Слушай, — сказал я, подавив гадливость. — Ты ее не балуй.

— Кого это? — не сразу понял паренек.

— Розмари. Не одалживай ни копейки. Управимся как-нибудь сами.

— Сами? Она мне все-таки тетя.

— Розмари?

— Конечно! — паренек недоумевающе глядел на меня. — Мариона. Мамина сестра. Только она всегда жила в городе, а мы в деревне. Мы там, где стреляют. А она… тоже, знаешь ли, стреляет, пробками из бутылок… Когда испарился ее муженек… в погонах с золотым шитьем… знаешь… она — по рукам… можно сказать, пошла…

— По рукам?

— Да, — сокрушенно вздохнул паренек. — Со всеми… без разбора… А эти стихи…

— Да, да, стихи…

— Это я…

— Ты?

— Есть и о любви…

— О любви? — я впился в него глазами, рубец над бровью обозначился еще ярче; паренек уставился в скатерть. — Посвящаются Марте? Я угадал?

— Я и сам знаю, это слабо… — Винцас Саулинас избегал смотреть мне в глаза. — Но когда слышу, как о них говорят другие… когда узнаю… А уж читать такое на собрании или еще где-нибудь… Только ты ради бога…

— Не скажу никому, ни-ни! — заверил я его. — Ни единой душе. Сочиняй на здоровье. Если нравится. Если есть охота…

— Нет, я не только о любви… но другие — они…

Возвратилась Розмари. Ее рот пламенел еще ярче, но теперь она показалась мне гораздо старше. Она и впрямь была немолода.