Тогда, в дождь

И правда: какая разница, думал я, постепенно снова погружаясь в то празднично-мирное безмолвие, которое витало над нами с самого начала; возможно, оно было обманчивым, зыбким, не скажу, но оно было мне нужнее, чем это неожиданное дознание, которое грозило разгореться пожаром; я не хотел спорить! Я боялся потерять этот вечер, которого так долго ждал — быть может, с самого детства, потерять эту руку, от которой исходило такое животворное тепло, эту вновь показавшуюся на лице Меты улыбку, печальную улыбку, эти русые волосы, которые просвечивали сквозь снег, словно сквозь вуаль; я боялся! Какое это имеет значение, раздумывал я, при чем тут какой-то Жебрис, ведь я люблю Мету, я любил ее давно, — наверное, всегда, хоть и не смел об этом помыслить, не смел признаться самому себе; я повсюду разыскивал Вайсвидайте — мотылька с голубыми крапчатыми крылышками, с тонкой талией, перетянутой белым кушачком, искал ту, чье лицо темнее волос и все равно белое, гладкое и нежное; искал белейшую птицу; я носил с собой письмо Даубараса, точно залог новой встречи с тобой, Мета (не сердись на меня, Ийя), хотя и чувствовал, что оно жжет мне грудь, прожигает, точно раскаленное докрасна железо; но я должен был найти тебя, Мета, потому что ты была нужна мне, ты была и есть. И, может быть, еще будешь. Может такое случиться, потому что… Я всюду искал — и нигде не нашел Вайсвидайте, я не искал Жебрене… я не знал такой, не был с ней знаком, ведь ты… Юту на руки и бегом, верно; но от кого и куда — в Агрыз? Нет, нет, мой друг, — что мне делать там, в Агрызе, я ведь каунасская, никуда из Каунаса… Другая, конечно, другая, хоть и похожая, хоть и судьба у нее могла сложиться точно как у той… Юту на руки и бегом, правда? Недалеко, видно, ты убежала, коль скоро очутилась в объятиях этого Жебриса, впрочем… Передал, ответил я Даубарасу, — так и не отыскав тебя; ну и как, спросил он; ну и никак, ответил я; никак? Ничего она мне не сказала, засмеялась и ничего не сказала; засмеялась? Ты слышишь, Ева, — она, Мета, посмеялась надо мной; тоже мне нашла над кем смеяться…

Я тряхнул головой, будто наяву расслышал голос Даубараса, и огляделся. Мы шли все по той же Дубовой роще, только по другой ее окраине, близ туннеля, который зиял где-то внизу и в ночи, обозначенный всего несколькими тускло посвечивающими лампочками; там гремел поезд. Но виднелся лишь локомотив со светлым провалом тендера и желтыми, точно подсолнухи, огнями; порой из-под вагонных колес взметались искры. Это был простой пассажирский, он только что вынырнул из туннеля, и оттого еще не осветились его окна; захотелось быть там. Сам не знаю, почему вдруг захотелось оказаться там, за темными окнами, я вполне отчетливо вообразил себя сидящим у окна и как я гляжу на гору за окном и вдруг замечаю высоко, среди дубов, два зыбких силуэта — двоих заблудших в ночи; а вдруг мне лишь померещилось — что там двое, вдруг просто мелькнуло в глазах — поезда катят быстро. По рельсам, в четком направлении. Не то что мы. Я. Или Мета — Мета — Мета — —

— Послушай, — вдруг сказала она, словно почувствовав, что мои мысли ускользают куда-то прочь от нее, и возвращая меня снова туда, где мы с ней стояли, — в рощу на горе; поезд, подавая гудки, медленно подползал к станции. — А где оно… это письмо?

— Понадобилось? — я выпустил ее руку; я уже возвратился. — Серьезно?

— Гм, интересно, — ответила она.

— Сейчас… и здесь?.. — изумился я.

— Что в этом особенного? Лучше поздно, чем…

— Нет, Мета, — сплеча отрубил я. — Лучше никогда. Я уничтожил его. Сжег.

Я сказал это и вспомнил, что однажды уже ответил так: Даубарасу, теми же словами; однажды уже солгал; но разве мог я позволить себе такую роскошь — сейчас, когда… В конце концов, я позабыл его, то письмо; оно уже давно не жгло мне грудь и ничуть не беспокоило меня; я упомянул о нем лишь затем, чтобы Мета поняла, с какой стати я разыскивал ее по всему городу; чтобы она поняла и, возможно, оценила мое рвение; чего же ей теперь надо?

— Тогда скажи, — произнесла она, чуть помедлив, — почему ты завел весь этот разговор? Здесь и сейчас?

В ее голосе послышался как бы укор; это мне не понравилось.

— О Даубарасе?

— О письме.

— Потому что надо было сказать… когда-нибудь… — я высыпал эти слова, точно камни в ведро; мне надоело говорить о письме, поскольку это был разговор все о том же Даубарасе; будто больше не о чем говорить… Но и остановиться было непросто. — Мета, ведь я все знаю. И для тебя все это не новость…

— Что именно?

— Что некто Глуоснис все знает. Хотя зачастую и молчит. Хотя его сердце вроде открытой раны… и хотя ты…

— И что же — я? — поразилась она. — Ведь как будто ничего.

— Да, ничего, — согласился я; спорить с Метой мне, право, было тяжело. — Наша жизнь — нараспашку перед всеми.

— Перед всеми? Ты уверен? Аурис, что ты…

— Во всяком случае, мне хотелось бы, чтобы это было так, Мета.

Она помолчала.

— А может, это не очень-то хорошо, — сказала она потом, — что перед всеми… нараспашку… Не будь она такой распахнутой…

— Что тогда?