Тогда, в дождь

Нет, вы только подумайте! Юозайтис! Что ж, повстречались в марийских лесах, валили сосны, прокладывали ту ледовую дорогу — скажите на милость!.. Делились последним куском — как и все, разок или два смотались в деревню поплясать с русскими девушками… Редактор! Персона. Фигура. «Юозайтис, брат, фигура» — уж не Даубараса ли это слова? Нет, не его — Грикштаса… «Юозайтис — фигура, и если бы ты поговорил с ним…» Поговорить?

— Упасть — неважно, — точно старый человек, покачал головой Юозайтис. — То есть важно, но… Важнее подняться. И быстро. Чтобы не растоптали. Вот что важно… И может быть, мы, присуждая тебе премию… должны были подумать… должны были подумать… Как своего автора… отстоять и уберечь…

— От чего?

— От таких критиков… которые своих…

— Ох, да не говорите!.. — воскликнул я. — Не хочу! Не хочу и слышать больше!

— Работаешь?

— Не-а… — снова солгал я — будто дергал меня кто-то за язык; не знаю, зачем я это сделал, раньше со мной такого не случалось; неужели я уже стал считать, что ложь меня убережет надежнее, чем правда, или же просто мной руководило чисто детское упрямство или желание поскорей покончить с этим неприятным для меня разговором; кроме того, сегодня-то уж я точно… вернее — с сегодняшней ночи… — Я, видишь ли, рабфак.

— Рабфак?

— Ага. Светлое грядущее нации.

И усмехнулся. Негромко, себе под нос; может, впервые за весь день я по-настоящему, с удовольствием засмеялся, хотя повода для веселья не было ни малейшего. Просто хотелось изображать из себя беззаботного весельчака, хотя на душе у меня, сознаюсь, кошки скребли; да перед кем это я? Перед Юозайтисом? Раздеваться догола? Объясняться? Но ведь он, кажется, знает все — и все знают… А если он знает, то…

Загудел паровоз. На втором пути. Юозайтис забеспокоился.

— Какая жалость, нет, какая жалость!.. — он подал мне руку. — Командировка… — Словно невзначай он еще раз глянул на мою скулу; видимо, та и впрямь выглядела внушительно. — Похлебали бы пивка… вспомнили бы леса марийские… все бы обговорили… Вообще-то меня давно подмывает переманить тебя в Вильнюс… к нам в редакцию…

— Ну, знаете, при моей репутации… вам бы…

— Насчет штатов? — Юозайтис сделал вид, что недослышал. — Слава богу, хватит и штатов, и столов… Помнишь, когда-то… когда мы с тобой работали в лесу, ты говорил…

— С тех пор многое переменилось, товарищ редактор.

— Редактор?

— А как еще?.. Мне до вас — как руке до макушки вон той сосны…

— Брось ты… останемся друзьями… Я ничего не отвечал.

— После того, как мы получили твоего «Солдата», — он пристальней вгляделся в мое лицо, — я понял, что ты уже никуда больше…

— «Солдата?»

— Новеллу, вот именно. Фронтовую твою новеллу. Она изумительна, слышишь?.. И пусть потом эта статья… этот недоступный трезвому уму вздор… я в тебя, братишка, все равно… и деньги эти в кассе… гонорар…

— Ах, будьте здоровы… До свидания! — простонал я, будто чем-то жестким огрели меня по лицу: гонорар! Боже мой, — он мне напомнил… и он… — Прощайте, прощайте!.. Там ваш поезд… А это вот — наш. Мой. Прощайте!

Появилась Соната. Запыхавшись, бежала она по перрону, размахивая своим спортивным чемоданчиком; в другой руке она несла, прижимая к груди, букет пунцовых тюльпанов. Мне показалось: она улыбается; это меня почему-то возмутило.

— Ого! — воскликнул я, когда Соната, вся сияя, приблизилась ко мне. — Оказывается, там дарят цветы!

— Где — там? — улыбка слиняла с ее лица.

— Там, где ты была. На Лукишках.

— На Лукишках? Ауримас, а тебе не кажется, что ты…

— Разве ты не оттуда?

— А тебе еще интересно? — она вскинула голову, волосы красиво взметнулись и снова легли, обрамляя шею, повязанную песочной шелковой косынкой; щеки горели — от спешки или от злости, не разберешь; или оттого, что она несла такие прекрасные тюльпаны — одна на весь перрон с цветами. — Интересно, да?

— Что ж… сколь скоро мы вместе прибыли…

— Нет, не оттуда… От самого товарища… э…

— Даубараса?

— Нет уж… — она смерила меня снисходительным взглядом; ясно, у кого научилась. — Почему обязательно от него? Нас ведь все знают… Лейшисов… В гостинице, ты учти, не один только Даубарас… И скажу тебе: напрасно ты меня не проводил, потому что там… и тебе…

— Мне? А что мне?

— То, что интересовались…

— Мной?

— И тобой, да… И я считаю, что для твоего же блага было бы лучше, если бы ты…

И эта! Гляньте-ка, и эта поучает, все: важно, Аурис, не то, что важно, а то, что…

— А ты? — спросил я, желая поскорей покончить с этим делом. — Ты что-нибудь успела? Добилась?

— Сама не знаю, — она пожала плечами и поднесла к лицу букет — кроваво-красные тюльпаны. — Выяснится в четверг… сказали опять приехать… Только обязательно вдвоем, так как товарищ… э… товарищ в этот четверг… в три часа… после обеда… приглашает нас с тобой…

— Ого! Приглашает!.. Тогда, может, и разговор об этом, Соната, до четверга отложить, а?