Тогда, в дождь

Нет, не случайно молодой рабфаковец уподобляет себя Мартину Идену. Роман Джека Лондона словно бы дает ему модель поведения, пример настойчивости, фанатической одержимости, пробивающей любые преграды. Жизнь духа и обыденное бытие Ауримаса находятся в состоянии раздора, раскалывающего надвое противоборства. Дух — это высокие материи, это белокурая эстонка Ийя, мелькнувшая и растаявшая в дыму войны, это полет «в безбрежную даль, куда не заглядывал еще никто из рода Глуоснисов». А обыденность — она и есть обыденность. Обуза, оковы, тормоз. Медичка Соната, предостерегавшая от дурмана искусства, ее меркантильные родители, озабоченные выгодной партией для единственной дочери, убогое жилище в Крантялисе, бабушка со своими причитаниями о долгах. А еще — враждебность университетских снобов. А еще — интриги могущественного Даубараса. И эти нелепые чудовищные обвинения в клевете. И этот недоверчивый, пронизывающий насквозь взгляд прокурора Раудиса. Повседневность едва ли не на каждом шагу ставила подножку мечте, третировала ее, пригибала к быту. Жизнь представлялась Ауримасу то «средоточием непонятных, запутанных уравнений», то угрюмой стеной, вставшей «между ним и его грезами. Серое житье. Серая судьба. Жесткая, словно камень. Крепкая как антрацит… Учеба? Литература? Будущее? Красивые слова! И правильные слова. Возвышенные! Но и они отскакивают от той же серой стены».

Обиды каунасского Мартина Идена во многом справедливы. Во многом, но далеко не во всем. Ибо его собственная позиция тоже небезупречна. Ибо свой талант, свою устремленную в будущее миссию художника он рассматривает как некую привилегию, как право на льготу и как оправдание своей сегодняшней неразборчивости. Ведь он, Ауримас, и бабушкину доброту эксплуатирует, и хлебосольством презираемых родителей Сонаты пользуется, и, наведываясь к Сонате, про Мету, жену редактора Грикштаса, не забывает. Аж запутывается в своих симпатиях: «Сонату я тоже любил… любил я и Мету Вайсвидайте…» Литовский критик П. Браженас вполне резонно заметил: «Эмоциональное отношение Ауримаса к окружающим никогда не отличалось чуткостью: мало его волновала судьба без карточек оставшейся бабушки, без угрызений совести встречался он с женой редактора Грикштаса, трусливо сбежал от Сонаты». Временами этот любовно-бытовой и околотворческий антураж становится в романе самодовлеющим. И тогда сам герой тоже мельчает. Сокрушаясь о себе, он отстраняется от участия в судьбе близких. Такое впечатление, что мир словно бы задолжал Глуоснису. За трудное детство, за сиротскую долю, за пропахшую пороховой гарью юность, за препятствия на пути в искусство. И эти претензии к людям, к действительности отнюдь не всегда подкрепляются требовательностью к самому себе, щедрой самоотдачей. Не потому ли в «Спокойных временах» Ауримас будет обвинять во всех грехах жену и дочь, забыв о своей вине и своем долге перед ними. Но не станем вторгаться в проблематику второй части дилогии — вернемся к первой.

Густая сеть противоречий послевоенной поры постепенно окружает, опутывает героя романа. Конечно, классовое сознание помогает ему безошибочно различать идейных врагов. Его не удивляют ни злоба бывшего лавочника, ни анонимки с угрозами, ни обструкции националистов. Атаки с этого фланга привычны и потому не застают врасплох. Куда болезненнее удары от своих, выпады проработочной критики. Слишком крепка была уверенность, что свои-то возрадуются писателю с Крантялиса, что пролетарское происхождение, фронтовые заслуги автоматически гарантируют если не признание, то хотя бы поддержку. И слишком мучительным оказался кризис безудержно оптимистических упований. Вплоть до апатии, до надрыва: «У всех нас, наверное, есть своя сказка, и каждому его сказка представляется безумно красивой. Но сказки, знаете ли, вещь коварная. Даже самые распрекрасные, они имеют конец… Вот и моя сказочка кончилась».

Но, как и в «Каунасском романе», писатель выступает безусловным противником скептицизма, отступничества от идеала, от мечты. Да, испытания, искушения, стычки с неласковым бытом. Казис Даубарас, предлагающий разгромить в газете строптивого профессора Вимбутаса: «Так, мой дорогой, делают себе имя». Соната Лейшите, умоляющая бежать от литературных штормов в тихую семейную гавань. Сын лавочника, многозначительно напоминающий, что старые долги не забыты. С каждым сюжетным поворотом А. Беляускас усиливает психологические перегрузки. Действительность против романтики? Разрушение «сказки»? Не в этом пафос. Романтика учится постигать действительность, воспринимать ее во всей сложности, в переплетении тенденций.

Совестью Сигитаса Селиса был неподкупный сварщик Марюс. Ауримас Глуоснис мысленно отчитывается перед солдатом Гаучасом, перед редактором газеты Грикштасом. Спорит с ними, порой умышленно провоцирует на возражения, но и прислушивается тоже. Потому что нуждается в их оценках, в их суде.