Тогда, в дождь

Проснулся он вмиг, будто его ожгло пламенем, и сразу же — ладонь ко лбу; влажно; сколько же он спал? Наверное, долго, так как в окно било солнце — в маленькое, засиженное мухами окошко, наполовину прикрытое жидкой марлевой занавеской; в кухне было тихо. Ушла, подумал Ауримас о бабушке и проснулся окончательно; но тут же снова сжал ладонями виски — ломило, кололо; вся голова гудела, перед глазами стлалась пелена, в ушах отдавались те же слова — тот, кому достанется; это была сущая нелепица, засела в голове и никак не уйдет — тот, кому достанется; что? перо синей птицы; оттолкнулся от топчана, на котором лежал, и босиком подбежал к тазику с водой, окунул голову. Он опять засиделся допоздна над учебником, а поскольку он не мог похвастать, что курс физики усваивается им на лету, то учебник он потихоньку отложил и принялся писать; поначалу просто так — что пришло в голову; и вдруг он четко осознал, что написанное им оказалось рассказом, — и тут смертельная усталость подкосила его, и лишь теперь он с трудом от нее избавляется; а надо поторапливаться. Правда, на этот раз не в университет, а на собрание городской секции молодых писателей. Принять! Уже одно это слово способно внушить страх, а уж Мике Гарункштис не поскупился на слова, расписывая, до чего это важный и решающий шаг; о, если бы всех так легко и просто принимали… «Но ты не дрейфь», — добавил он после того, как изложил, что он читал, когда обсуждали его самого, какие задавали вопросы. «Не боги горшки обжигают…» Боги или не боги, не в этом дело; сегодня читать придется Ауримасу, а не Мике или еще кому-либо, и если там не оценят… он и себе самому боялся признаться. — что же будет, если не оценят, хотя Мике и тут обещал свою поддержку: ты учти, со мной считаются; а если еще и Грикштас придет… «Грикштас? — спросил Ауримас. — А ему зачем туда ходить — редактору?» — «Проверяет, как я работаю… за что зарплату у него получаю…» — «Проверяет?» — «Шуток не понимаешь… с какой стати ему проверять Гарункштиса? Мы с ним… Просто он пишет о прозе молодых, ну и… Между прочим, тебя он знает…» — «Полагалось бы», — ответил я. «И Даубараса… этого представителя…» — «Важничает?» — «Просто говорит».

И то, что на собрании будет Грикштас, редактор городской газеты, еще пуще усиливало страх, который не покидал сегодня Ауримаса с самого момента пробуждения; почему-то не хотелось ему, чтобы Грикштас услышал его чтение — тот самый рассказ, который он послал на конкурс; тот или не тот; как и все начинающие, Ауримас больше всего боялся знакомых и, как всякий начинающий, испытывал сильное смущение, словно, занимаясь сочинительством, он с каждым исписанным листом снимает с себя что-нибудь из одежды и бросает куда-то в угол, а, закончив писать, остается нагим, как библейский Адам; и будто каждый кому не лень может видеть его наготу. Наготу и родимые пятна на животе и плечах, родимые пятна, которые принято скрывать от постороннего взгляда; человек знакомый эти пятна заметит, пожалуй, еще быстрее. Словом, ему все еще казалось, что, занимаясь сочинением рассказов, он чем-то обижает тех, кто не пишет, не умеет или не может писать; да, ему представлялось, что он обкрадывает их; в то же время знакомые, привыкшие видеть его занятым другим делом, могли счесть его сочинительство пустым времяпрепровождением. Со скандалом… хлопать дверью… — даже вспоминать не хотелось эти слова, слова Даубараса; может, их и не было вовсе, как и многого из того, что иной раз мерещится человеку; а если и было, то…

Он осмотрелся в кухне и принялся с грохотом двигать кастрюли, будто пытался развеять одолевшие его мысли, которые были отнюдь не самыми веселыми, какими могли бы быть в такой день; потом он наскоро что-то проглотил и едва ли не бегом выбежал из дома. Спешил, хотя и сам не знал почему, — собрание только через два часа; может, не хотел докладывать бабушке, куда направляется, — все равно не поймет; а может, его просто-напросто подстегивали все те же мысли, которые роились у него в голове нынче утром. Шел прямиком по горе, тропинками, чтобы сократить путь и к тому же избегнуть встреч со знакомыми, которые от нечего делать могут спросить: «Куда идешь?» Вообще-то какое им дело? Все, чем он жил последние несколько недель — от самого решения бросить работу с карточками и до конкурса, до нынешней ночи, — принадлежало лишь ему, Ауримасу, и никому больше; это его безмолвная радость, заветная тайна, сокровенное табу, придающее его жизни новый смысл, и нечего говорить об этом с каждым встречным-поперечным, да не каждый и поймет.