Тогда, в дождь

Она печально улыбнулась и свернула направо; лестница кончилась. И желание говорить тоже. Они шли вниз по улице Альтов — мимо желтых и розовых, а сейчас, ночью, одинаково серых коттеджей английского типа, которые в ту пору строила себе каунасская знать; где-то здесь, неподалеку, жила до войны и Мета — может быть, до войны, потому что… Он опять поймал себя на том, что думает о Мете, и сразу покосился на Сонату, которая шла, чуть опережая его; и она думала о чем-то неведомом для Ауримаса, и это как бы вернуло его к нынешним временам; он не любил, когда Соната так отмалчивалась и думала что-то свое, потайное; такую Сонату он совсем не знал. Фильм кончился, этот добротно отснятый и прокрученный ролик о прошлом, и Ауримас ощутил прохладную ночь, которая обволакивала их, ощутил поступь собственных ног, которые гулко стукали о щербатый, растрескавшийся тротуар; шаги звучали словно призыв судьбы, уводившей его отсюда куда-то вдаль; куда же, куда? Ауримас вспомнил их разговор там, на горе, и ему вдруг стало жаль эту девушку, с которой судьба свела его однажды, на комсомольском собрании; что ни говори, а с Сонатой можно бы обойтись и повежливей. Ведь это не так уж и трудно, а девушки так ценят чуткость. А женщины? Мета? Женщины, безусловно, тоже; Мета… Что за Мета? Опять, ну, опять! — он насупился и промямлил нечто невразумительное — насчет танцев, зала, музыки; Соната ответила; они вышли к аллее.

— В гостиницу? — спросил Ауримас. — Проводить тебя до гостиницы?

Соната покачала головой.

— Нет, — ответила она. — Домой. Я спать хочу.

«Домой? Спать? А мне куда податься?» — мысленно возразил Ауримас. Но ни слова не произнес, а покорно пошел дальше; они свернули на улицу Донелайтиса, приблизились к изящному трехэтажному дому, вполне современному на вид… Тут они остановились и как по уговору посмотрели друг на друга.

— Тогда… — он протянул руку. — Тогда прощайте, барышня. Спокойных снов.

— Нет, нет, никуда ты не уйдешь! — пылко возразила Соната. — Ты пойдешь со мной. Слышишь?

— Что ты, Соната… твоя маменька… и горячо любимый папенька…

— Они в гостинице.

— Тем более… сболтнет кто-нибудь… и честный облик прелестной Сонаты… доброе имя…

— Ты пойдешь со мной.

Он дернул плечами и, ни слова больше не произнеся, последовал за ней по темной лестнице наверх; Соната отперла дверь ключом. Ауримасу показалось, что она очень спешит, будто опасается, что он передумает и сбежит; так торопятся люди, которых преследует дурное предчувствие; предчувствие — неужели? Говорят, у женщин оно чрезвычайно развито, не то что у мужчин, хотя Ауримас не очень-то этому верил — скорее всего, поспешность эта попахивала самым обыкновенным недоверием: кто его знает, этого Глуосниса, и по залам за ним гоняйся, и по улицам; Соната, можно надеяться, была уже спокойна насчет того, что он никогда… уже никогда… Он потупился и досадливо поморщился, словно снова уловил отвратительный смрад дубильных мастерских, который он был не в силах забыть вот уже две или три недели подряд, — ни время, ни водка не в силах были его заглушить, ни… Спешит, она спешит, румяная Соната; дыхание и то участилось, да, дышит она прерывисто, затрудненно, точно внезапно остановленный бегун; эх, и куда ему бежать? Ведь некуда, вовсе некуда, сударыня, Ауримас это прекрасно знает; это бегство в никуда, ибо никуда он не торопился — а лишь одна Соната…

— Спать, спать… — повторила она как-то особенно тихо, над самым ухом у Ауримаса, — прошелестела. — Потому что если я тебе хоть чуточку нужна…

Он молчал, будто вовсе не слышал этих слов; медлил в темноте на лестничной площадке — одна нога выше, другая на ступеньку выше — и молчал, не отдавая себе отчета, почему он молчит; ведь прежде он как будто ничуть… Но прежде Соната не обнаруживала такой поспешности, такой лихорадки, да и Ауримас — прежде — —

XX

…Ты рабочий?

Да. Это — плохо?

Я этого не сказал. Хорошо. Мета говорит, зимой ты учишься в гимназии, а на летних каникулах…

Вы меня вызывали? Насчет паркета?

Ты поможешь мне смастерить домик. Для голубей.

Для голубей?

Вот именно. Или — не сумеешь?

Не знаю. Не доводилось. А зачем вам голуби? Профессору?

Это мои друзья, юноша. Самые верные друзья. А то и единственные. Когда я хворал, парочка голубей каждый день прилетала ко мне на окно… такая славная парочка… и не городские, не домашние, а вяхири… columba palumbus, представляешь? Columba mea amicorum melior amica est[22] — слыхал? Да откуда тебе…

У меня никогда не было голубей.

Никогда?

Никогда.

Тогда, может… хочешь?

Что вы, бабуня моя и за версту… их и корми, и…

Тогда давай возьмемся за дело… вот топор, пила, вот гвозди… Только начистоту — получится?

Клетка? Голубятня? Должна получиться. Мы с дядей Гаучасом и не такое… когда надо… лавку или стол… Конечно, главный — дядя Гаучас, а я… подхватить, подержать.

Дядя у тебя, видать, на все руки…

А то как же… Если, говорит, бедный да без рук, у него и пятница никогда не кончится…

Да, не лыком шит… Стало быть, работаешь и учишься, так?

Что поделаешь. Голодранцу не до танцу. Это тоже присловье дяденьки Гаучаса. Каждый должен для себя стараться.