Тогда, в дождь

Ого! Она поучает мамашу! Это было что-то новенькое — ради этого стоило и померзнуть босиком у двери, и… В этот миг я всей душой был с Сонатой — хоть она и убежала, закрывая ладонями лицо, хоть и не пожелала мне спокойной ночи; я чувствовал: права Соната, а не Лейшене, которую мы застали с Даубарасом, и Соната, а не Лейшене выиграет этот словесный бой в спальне; любопытно, что скажет Лейшене сейчас?

— Только не завидуй, — услышал я; голос был приглушенный и слегка хрипловатый. — Не завидуй этой моей радости, Соната. Этим мгновениям. Быть может, их не так много осталось на мою долю. Вот выйдешь замуж сама… начнешь стареть… узнаешь, что можно и что нет… А пока…

— Завидовать? Тебе? С чего бы это, мамочка? Я ведь не маленькая. Только в следующий раз, прошу тебя, скажи, чтобы не оставлял под окнами…

— Это что такое? Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь, Соната?

— Ах, все равно, конечно, мне все равно! Абсолютно все… Да мне…

И тут я увидел Сонату — мысленно: как она одна стоит у окна и во все глаза глядит в ночной мрак, словно ищет там нечто, чего она не оставляла; теперь я понял, что она там высмотрела. Машину! Она стояла и смотрела на автомобиль Даубараса, который чернел за углом дома; смотрела на автомобиль и, разумеется, думала о…

Я так громко хмыкнул, что голоса смолкли, испуганно затаившись; для убедительности я еще кашлянул — чтобы отвести подозрения, и потихоньку шмыгнул на диван. Видимо, полагалось обдумать услышанное и принять какое-то решение — сейчас же, немедленно, но я не знал — ни что думать, ни как поступить; вдруг все это показалось мне далеким и чуждым — все, что я услышал, и мое собственное положение в этой ситуации; внезапно с силой обрушилась давняя, гнетущая усталость, затуманился утомленный мозг; голова так и льнула к подушке; я лег, закутался в одеяло, подушку шлепнул на голову и, выставив наружу лишь кончик носа, захватил несколько глотков воздуха — приторного и дурманящего, как валерианка…

Проснулся, почуяв, что на меня смотрят; Старик? Я лежал полуодетый, откинув одеяло, свесив ногу на пол; повернул голову и увидел Сонату. Она сидела в изножье дивана и, кутаясь в зеленый материнский халат, широко раскрытыми глазами смотрела куда-то сквозь меня; ее лицо, голубоватое в лунном свете, казалось высеченным из камня.

— Молчи, — шепотом приказала она, заметив, что я проснулся и поспешно тяну на себя сползшее на пол одеяло. — Ничего не говори. Не надо.

Она встала и ушла в кухню.

Я окончательно сбросил оцепенение, натянул брюки и поспешил за ней; светила луна; она плакала.

— Соната, — сказал я. — Не плачь. Это не поможет. Я все слышал.

Она повернулась ко мне; по лицу скользнула кривая, голубоватая улыбка.

— Слышал? — вымолвила она. — Ну и что? Ну и что, если слышал, Ауримас?

— Конечно, ничего, — развел я руками. — Если бы я знал, как тебе помочь…

Она опять взглянула на меня — теперь более пристально, и, как мне подумалось, вовсе без причины негромко рассмеялась, потом покачала головой и неторопливо, волоча за собой полы халата, пошла в спальню.

Ушел и Ауримас. Потихоньку, как в тот раз от Грикштаса. На улицу Траку: с черного входа сторож Дома писателей иногда оставлял дверь незапертой; там, в тесноватом зальце, можно было сдвинуть стулья и кое-как уснуть. Прикрыться можно хотя бы скатертью толстого зеленого сукна.

XXVII

— Ауримас, нашли! Уже нашли, Ауримас!

Лейшис вынырнул из-за стеклянной двери гостиницы внезапно — словно выскочил из окна, и, простирая обе руки, бросился к Ауримасу; тот остановился. Было уже светло, понедельник, половина девятого утра, народ спешил на фабрики, в магазины, школы; Лейшису, судя по всему, торопиться было некуда.

— Ауримас, ты слышишь: нашли!

Он схватил Ауримаса, затряс его, точно яблоньку, с которой должны посыпаться плоды, и, выждав, когда тот опомнится, выкрикнул еще раз:

— Все-таки нашли!

— Кого? — без охоты спросил Ауримас; сегодня утром он меньше всего желал бы встретить Лейшиса.

— Ну, этот самый… плеврит… Что же еще! Доктора… Так-таки нашли. В субботу. Наконец-то!