Тойота-Креста

– Ну, вижу вроде… А я… я же до сих пор её словами думаю… Ты не представляешь, как меня она изменила, я с такой плотностью, с такой скоростью не жил никогда. Меня аж в кресло вдавило. И я другой уже. Да я ей по гроб жизни благодарен – за всё. За счастье, которого уже не будет… – я тебе говорю. Потому что это было… не знаю… полёт какой-то… одноразовый. Такие расстояния. Не-а, – сказал Женя резко и уверенно. – Без неё ничего бы не было. Ты же чувствуешь – и у меня, и у тебя, как лопатой, целый кусок жизни отвалило.

– Ну, и что делать-то? Я как начинаю вспоминать всю эту подлость… так аж…

– А я тебе скажу.

– Ну, говори.

– Обожди.

– Почему.

– Ну подожди.

– Чтo за тайны? – Андрей пожал плечами.

Машина проходила поворот перед спуском. За обочиной у берёзок стоял свежий деревянный крест. Женя остановился:

– Пойдём. Я тебе не сказал. Это Вэдя.

Постояли молча рядом с крестом, на котором косо висел припорошенный венок. Проносились машины с каким-то особенно дальнобойным гулом, эховым раскатом. Женя поправил венок, отряхнул старые цветы от снега и, добавив свои, положил на место.

– Что случилось-то? – спросил Андрюха, когда снова поехали, словно боясь произносить слова в присутствии этого недвижного креста. Или слова тоже требовали хода, подпитки от генератора, разрядившись перед лицом горя.

– «Камаз» поймал. Андрей покачал головой. Помолчали. Потом Андрей спросил: 400 – Так что ты сказать хотел?

– Ну да. Мы с Вэдей раз грузили на жэдэ-вокзале снегоходы в ящиках. Я в кузове стою «воровайки», а он стрелой рулит. Последний ящик крутится, тяжеленный такой, то так не встаёт, то эдак, то углом зацепится, то в борт навалится, аж кузов ходит. И качается, и вертится, как зараза. А Вэдя тогда как рявкнет: «Успокой груз!» Понял? Успокой груз. Это очень важно, понимаешь? Груз – он твой, он уже на стропах – никуда не денешь. Но пусть он повиснет спокойно. А ты поймёшь. Зачем он тебе даден. На стреле тоже не дураки сидят. А ты всё: «Мя-яйна-мя-яйна»… – гнусаво передразнил кого-то Женя. – Груз – он штука такая – его как поставишь. Можно так, что елозить будет да перемнёт всё в округе, а можно определить по месту, с заботой – и как влитой встанет. Здесь не столько вес губит, сколько тряска. В жизни же всякого наслучается… Дак ты поставь, чтоб душу не тёрло, и езжай, куда хошь. Вес – он такой… Сорвёт – убьёт, а добром раскрепишь – только опоры добавит, а может, и чо болтучее ещё и удавит.

Но для этого сначала его успокоить надо. Согласен? А потом дальше. Или выше. Кому как.

– Да с тобой как не согласиться? Только это сказать легко.

– Сказать как раз не легко, если с понятием. Сказать с понятием – это уже, брат, часть дела. Это как ногу оторвать от земли. А дальше не думать, что оступишься, а брать и ступать. Знаешь, когда в гору лезешь… А теперь представь, что нет горы никакой впереди, что она уже под тобой, гора эта, а дальше есть только прозрачный саянский воздух… и вот снова ногу задираешь, не боясь, что коленка, там, хрустнет… и вступаешь прямо в синее небо, и должна оступиться, провалиться нога, ан нет! Едва ты её поднял, занёс над пропастью, вдвинул в неё и чуть подержал, пошарил в поисках опоры – тут же буквально, в миллионную долю секунды – воздух твердеет! Ступенькой! Это Господь Бог тебе трап подаёт. Вот так вот, брат Андроний, – ₄₀₁ Женя помолчал. – А у меня тоже новость. Но хорошая.

– Ну какая? – виновато спросил Андрей.

– Сёдни вечером наш старшой приезжат.

– Да-т-ты-ччо!

Глава 14 Там, где кедр со сломанной вершиной

Н. А. Александрову

На следующий день в морозных сумерках, когда ещё жива синева и особенно остро и драгоценно льётся фарный свет, напротив Жениных ворот затряслась земля и остановился, сияя, как люстра, заиндевелый до полной сахарности огромный кунгованный «урал» с двумя скатами на кабине. И стоял, трясясь и по-судовому неся сгоревшей соляркой и будто катая по огромному неровному колоколу язык громового рокота. Сквозь него, едва пробиваясь, неслись из кабины какие-то завершающие выкрики, и вывалился Василий Михалыч Барковец с клетчатой сумищей и ещё некоторое время высвобождал откуда-то с бампера из-под троса, восьмёркой заделанного на клыках, мёрзлый сверток в мешковине. Вырвав добычу, он рявкнул в высокую кабину:

– Всё, давай, Кешка!

«Урал» по-локомотивному гуднул и уехал, Женя ухватил сумку, и они пошли в избу, где сидел за столом Андрюха, взад-вперёд возя вилку от волненья. Женя встречать его не пустил и Михалычу о приезде младшего не сказал. Едва в дверях показалось красное мясистое лицо старшого, Андрюха выскочил из-за стола и полетел в его лапы. Михалыч качал головой и не верил глазам:

– От это да! От это подарок! Ну Женька, ну ты и хитря-як! И ни словом, главное!

– Всё! Садитесь!

– И надолго ты?

– Да я насовсем, Вась. Примете блудного?