Токио

У меня прервалось дыхание. Прошло более пятидесяти лет, а узнать человека было очень легко. Молодое лицо, казалось, было вырезано из дерева, и оно было больным, очень больным. Серым и потным. Но глаза – все те же. Глаза и мелкие, как у кошки, зубы, это было видно, когда он оскалился.

Механизм камеры, должно быть, заело, потому что картинка исчезла, проектор загремел, словно поезд, готовый сойти с рельсов, но неожиданно изображение снова появилось, теперь уже под другим углом. Камера смотрела на Фуйюки. Он стоял, обливаясь потом, тяжело дыша, маленькие струйки пара поднимались в воздух. Фуйюки слегка согнулся, и, когда камера чуть отошла в сторону, я увидела, что он вставляет штык в ружье. Возле его ног лежала на спине женщина, платье задрано выше талии, брюки порваны, и живот весь на виду.

– Моя жена, – сказал Ши Чонгминг. Он смотрел на экран, словно видел сон. – Это моя жена.

Фуйюки что-то кричал в камеру. Он махал рукой и улыбался, выставляя кошачьи зубы. Камера словно присела под его взглядом, медленно отошла назад, обзор стал шире, на картинке появился склон горы, деревья, мотоцикл. В углу кадра я увидела второго солдата. Он снял пальто и большими руками удерживал Ши Чонгминга, рот которого был открыт в безмолвном отчаянном крике. Ши Чонгминг выворачивался и боролся, но солдат держал его крепко. Никого не трогали его мольбы. Все смотрели на Фуйюки.

То, что произошло потом, не отпустит меня долгие годы. Началось все так, как и в достопамятной оранжевой книжке, но теперь я видела реальную картину, то, чему никто не верил, утверждая, что это игра моего воображения. Теперь я видела правду, в ее черно-белом воплощении. Она отличалась от картины, которую я себе представляла: в моей версии разрезы были чистыми, фигуры четкими, не дергающимися, само действие – быстрым и красивым, похожим на танец самурая. Сверкание меча с последующим очищением его от крови. На снегу – яркий павлиний хвост.

На самом деле все было по-другому. Сцена выглядела некрасиво и неуклюже. Фуйюки вставил в винтовку штык и взял оружие двумя руками, как лопату; за спиной вверх и вниз двинулись локти, толстые и черные на фоне снега. Этот человек, натренированный с детства в умении работать штыком, со всей силы вогнал оружие в беззащитный женский живот.

Ему понадобились два движения. При первом ударе она дернулась, подняла руки, как это иногда делают женщины, разминая уставшие плечи. Из руки на снег выпал нож. После второго удара она, казалось, хотела сесть, выставив перед собой руки, как кукла, но силы ее оставили, и она повалилась назад, слегка повернувшись набок. Теперь она была неподвижна, двигалось лишь пятно, расправлявшее ангельские крылья.

Это произошло так быстро, так неожиданно жестоко, что я почувствовала, как пятьдесят три года назад лес вздрогнул от ужаса. Лицо второго солдата исказилось, оператор, должно быть, упал на колени, потому что изображение дернулось. Затем он, вероятно, взял себя в руки и выправил камеру. Лейтенант Фуйюки копался в кровавом отверстии. Он вытянул сначала руку, а потом и целого, невредимого ребенка, за которым тянулась пуповина, и бросил его на снег. Затем встал над телом матери и, задумчиво кусая губы, пошевелил штыком в ее пустом животе, словно предполагал найти там что-то еще. Младший солдат не выдержал: он поднес руки к горлу и, шатаясь, побрел прочь, выпустив Ши Чонгминга. Ши Чонгминг бросился вперед, к темнеющему снегу. Упал на четвереньки, схватил дочку и завернул ее в свою стеганую куртку, затем неуклюже подполз к жене. Он находился в нескольких дюймах от нее, кричал ей в лицо, в ее мертвые глаза. Затем оператор чуть двинулся в сторону и показал Фуйюки. Тот стоял над Ши Чонгмингом с нацеленным ему в голову револьвером.

Прошла минута, другая, прежде чем Ши Чонгминг понял, что происходит. Почувствовав упавшую на него тень, он медленно, с трудом, поднял голову. Фуйюки снял оружие с предохранителя и вытянул свободную руку. Этот простой жест поняли бы в любой стране. Отдай. Дай мне.

Ши Чонгминг поднялся на колени, прижимая к груди ребенка и не спуская глаз с протянутой руки Фуйюки. Медленно, медленно Фуйюки положил палец на курок. Ши Чонгминг вздрогнул, тело его обмякло. В него не выстрелили, это было лишь предупреждение, но колени его подогнулись, он задрожал. Фуйюки сделал шаг вперед, приставил к его голове дуло револьвера. Дрожа, плача, Ши Чонгминг смотрел на своего палача. В его глазах было все – и отражение деревьев, и долгая мучительная история его жены и ребенка, и вопрос: «Почему мы, почему сейчас, почему здесь?»

Я откуда-то знала, что произойдет в следующий момент, и поняла, почему Ши Чонгминг столько лет скрывал этот запечатленный кошмар. Сейчас я видела его терзания: он оценивал и взвешивал свою жизнь, соизмеряя ее с жизнью ребенка.