Токио

Сверху видна была вся Янцзы, и в моей душе вдруг родился протест. Страстно захотелось, чтобы Китай выжил и возродился. Пусть, как и встарь, устраивают глупые суеверные праздники Белой росы и Ман-шэнь, пусть в сумерках прилетают на поля утки, а летом на прудах появляются листья лотоса — такие толстые, чтобы захотелось перейти по ним на другой берег. Пусть живут люди Китая, пусть сердце моего ребенка будет китайским. Я стоял на горе в первых лучах солнца, и в груди бушевали гордость и гнев. Я поднял руку к небу, бросая вызов всем злым духам, которые дерзнут прийти и отнять у меня сына. Мой сын будет драться как тигр, чтобы защитить свою страну. Мой сын будет сильнее меня.

— Я бросаю тебе вызов, — шепнул я небу. — Да, я вызываю тебя.

Праздник начала весны — чествование духа колоса.

60

Никогда не знаешь, что попадет на первые полосы газет. Большая часть вещественных доказательств на месте преступления в Такаданобабе указывала на одного человека — Огаву, так называемого Зверя Сайтамы. И все же, по той или иной причине (можно простить нервных журналистов), это обстоятельство не было широко освещено в газетах. Огаву допросили; но сразу выпустили. Она и по сей день находится на свободе, живет где-то в Токио иногда ее видят среди ночи входящей в какой-то дом или сидящей за тонированными стеклами быстрого лимузина. Не следует недооценивать связи якудзы с японской полицией.

Однако убийство Джейсона Уэйнрайта (я узнала его фамилию позднее) стало сенсацией и будоражило умы несколько месяцев. Причиной такого интереса явилось то, что он был иностранцем, хорошо образованным и красивым. Штат Массачусетс, где жила его мать, впал в истерику. Американцы обвиняли японскую полицию в некомпетентности, коррупции и в том, что она идет на поводу у толпы. Все это, однако, ни к чему не привело и меньше всего задело Фуйюки и Зверя Сайтамы. В Токио прибыли многочисленные родственники в деловых костюмах, но за какие бы нити они ни дергали, какие бы деньги ни предлагали, никто не рассказал им о последних месяцах жизни Джейсона. Не узнали они и о загадочной женщине, позвонившей матери за день до убийства.

Возможно, самое большое впечатление на публику произвела манера совершения преступления, а именно то, как Огава украсила каменный фонарь. Член семьи Уэйнрайтов прилетел из Калифорнии и тут же, с багажной сумкой и с квитанцией таксиста в кармане, отправился по указанному адресу. Он постучал в дверь, снег падал на его деловой костюм. На его стук никто не ответил, и он решил пройтись по переулку, где стояли открытыми ржавые садовые ворота.

Я ушла из дома всего лишь на полчаса раньше. Прокралась в ворота, взяла сумку и отправилась в публичные бани на улице Васэда. В это время Уэйнрайт присматривался к завиткам на каменном фонаре. Кровь отлила от его лица, он опустился на колени и стал шарить в кармане в поисках носового платка. В это время я была в сотне ярдов от него — сидела на маленькой резиновой табуретке напротив душа высотою до колена. Я дрожала так сильно, что колени подскакивали. Десять минут спустя, когда Уэйнрайт, шатаясь, вышел на улицу и поднял руку проезжавшему такси, я была в другом такси и ехала в Хонго. Застыла на самом краешке сиденья, с мокрыми волосами, плотно запахнувшись в кардиган.

Я смотрела из окна такси на сугробы, на семенивших по тротуару женщин. Зонтики, окрашенные в пастельные цвета, отбрасывали на лица странный свет. Я чувствовала, что этот город страшно одинок — триллион душ в высоких домах. Думала о том, что находится во чреве города, — об электрических кабелях, паре, воде, огне, подземных электричках, о грохочущих поездах и землетрясениях. Думала о мертвецах военного времени, залитых бетоном. Самое высокое, наиболее посещаемое здание Токио — Башня Солнца — стоит на месте, где казнили японского премьер-министра и других военных преступников. Никто не знает, что случилось со мной — как странно. Никто не подошел ко мне и не спросил: «Где ты была всю ночь? Что у тебя в рюкзаке? Почему ты не пошла в полицию?» Я видела глаза таксиста в зеркале заднего вида и была уверена, что он рассматривает мое лицо.

В Тодай я приехала чуть позже девяти. Поднялась метель, на припаркованных машинах и верхушках фонарей лежал снег. Акамон — огромные красные лакированные ворота при входе в Тодай — выглядели как колеблющийся красный факел в белой круговерти. Охранник в черном непромокаемом плаще открыл ворота, и такси двинулось по подъездной аллее. В белой пелене появился огонь, потом другой, и, наконец, перед машиной вырос Институт общественных наук, освещенный и позолоченный, словно волшебный замок.

Я попросила водителя остановиться. Подняла воротник пальто, вышла, посмотрела на здание. Четыре месяца назад я впервые пришла сюда. Четыре месяца, а теперь я знаю так много. Знаю все, весь мир.