Токио

Я открыл рот, подался вперед и заорал прямо в его лицо. Крик этот накапливался во мне все то время, что я гонялся за ним по снегу, и теперь я завопил, словно раненый зверь. Я прыгнул и вонзил в него свой маленький нож. Он проник в его форму цвета хаки, прошел сквозь заветный пояс сеннинбариnote 3. Солдат не произнес ни звука. Лицо его исказилось, голова дернулась так быстро, что армейская фуражка свалилась. Мы оба сделали шаг назад и в удивлении смотрели на то, что я сделал. На снег пролились потоки крови. Через отверстие в форме видно было, что живот его раскрылся, словно перезрелый фрукт. Солдат озадаченно смотрел на него. Потом ощутил боль, бросил винтовку и схватился за живот, пытаясь запихать внутренности обратно.

— Что ты наделал? — сказал он.

Я пошатнулся и попятился, уронил нож в снег, словно слепой, нашарил дерево и прислонился к стволу. Солдат, качаясь, двинулся в лес. Одной рукой он держался за живот, в другой по-прежнему держал камеру. Шел он, как пьяный, но голову тем не менее держал высоко, с достоинством, словно место, в которое он направлялся, было особенным. Казалось, где-то там, за деревьями, его ожидал лучший, безопасный мир. Барахтаясь в снегу, я спешил за ним, дышал быстро и горячо. Миновав около десяти ярдов, солдат споткнулся, почти потерял равновесие и выкрикнул какое-то японское женское имя — то ли матери, то ли жены. Поднял руку, и от этого движения разверстые внутренности, должно быть, сдвинулись — из раны выскользнуло что-то темное и длинное, шлепнулось в снег. Он наступил на это, попытался устоять на ногах, но из-за сильной слабости, шатаясь, пошел по кругу. За ним тянулась длинная красная лента. Мне показалось, что это не смерть, а рождение.

— Отдай ее мне. Отдай камеру.

Ответить он не мог. Солдат потерял способность соображать, он больше не понимал, что происходит. Упал на колени и завалился на бок. Через секунду я был возле него. Губы солдата посинели, и зубы окрасила кровь.

— Нет, — прошептал он, когда я отодрал его пальцы от камеры. Он уже ничего не видел, но чувствовал, где я. Ощупал мое лицо. — Не бери ее. Если ты ее заберешь, то кто скажет миру?

Если ты ее заберешь, то кто скажет миру?

Эти слова остались со мной. Они останутся со мной до конца моих дней. Кто скажет! Я долго смотрю на небо над домом, на черный дым, поднимающийся к луне. Кто скажет? Ответ один: никто. Никто не скажет. Все кончено. Это — последняя запись в моем дневнике. Я больше ничего не напишу. Остальная часть моей истории записана на пленку, она в камере, и то, что произошло сегодня, так и останется тайной.

1

Токио, лето 1990

Иногда приходится совершить усилие. Даже если устала и голодна и находишься где-то в чужой стороне. Так было со мной в то лето в Токио. Я стояла возле двери профессора Ши Чонгминга и дрожала от волнения. Постаралась придать волосам аккуратный вид, долго возилась со старой юбкой из «Оксфам»note 4 — вычищала пыль, разглаживала ладонями измявшуюся в дороге ткань. Оттолкнула ногой видавшую виды сумку, которую привезла с собой: я не хотела, чтобы она сразу бросилась ему в глаза, потому что самое главное — выглядеть нормальной. Пришлось сосчитать до двадцати пяти, сделать несколько глубоких вдохов, чтобы набраться смелости изаговорить.

— Привет, — сказала я нерешительно, приблизив лицо к двери. — Вы здесь?

Немного подождала, прислушалась. Слышно было шарканье, но к двери никто не подошел. Снова подождала, сердце колотилось все громче. Затем постучала.

— Вы меня слышите?

Дверь отворилась, я в удивлении сделала шаг назад. В дверном проеме стоял Ши Чонгминг, очень элегантный и достойный. Руки по швам, словно он предлагал себя осмотреть. Был он невероятно маленький, кукольный, правильные черты лица, узкий подбородок, длинные седые волосы… казалось, он накинул на плечи белоснежную шаль. Я стояла открыв рот, потеряв дар речи.

Он положил ладони на бедра и поклонился.

— Добрый день, — сказал он по-английски, почти без акцента. — Я профессор Ши Чонгминг. А вы?

— Я… я… — заикнулась я и судорожно сглотнула. — Я студентка. Вроде того. — Я приподняла рукав кардигана и протянула ему руку. Надеялась, что он не заметит моих обкусанных ногтей. — Из Лондонского университета.

Он задумчиво на меня посмотрел, обратил внимание на мое белое лицо, мягкие волосы, кардиган и на бесформенную сумку. Все оглядывают меня, когда видят в первый раз, и как бы я ни притворялась, будто мне все равно, до сих пор не могу привыкнуть к таким взглядам.

— Я полжизни мечтала о встрече с вами, — сказала я. — Я ждала этого девять лет, семь месяцев и восемнадцать дней.

— Девять лет, семь месяцев и восемнадцать дней? — Усмехнувшись, он вскинул бровь. — Так долго? В таком случае вам лучше войти.