Токио

Я до сих пор ношу траур по матери, но сейчас на ее место, словно из того же источника, встала беспокойная, утомительная и очаровательная жена. Я говорю «очаровательная», потому что, как ни странно — и мне стыдно об этом писать — несмотря на то, что Шуджин выводит меня из себя, несмотря на ее отсталость, она что-то во мне возбуждает.

Это меня страшно смущает. Я не признался бы в этом ни единой душе и уж тем более коллегам: они осмеяли бы ее отсталые верования! Ее даже нельзя назвать красивой, во всяком случае в общепринятом смысле этого слова. Но время от времени я обнаруживаю, что по несколько минут смотрю в ее глаза. Они гораздо светлее, чем у других женщин, и я заметил, что, когда она внимательно вглядывается во что-то, ее глаза открываются очень широко, впитывают свет, и на радужках появляются тигриные полоски. Говорят, даже уродливая лягушка мечтает проглотить прекрасного лебедя, и эта уродливая, тощая, изувеченная, педантичная лягушка день и ночь думает о Шуджин. Она — моя слабость.

Нанкин, 5 марта 1937 (двадцать третий день первого месяца по лунному календарю Шуджин)

Наш дом маленький, но современный. К северу от перекрестка дорог Чжонгшап и Чжонцзян выросло много таких двухэтажных мазанок. Входная дверь открывается в небольшой закрытый двор. С черного входа можно пройти на маленький участок, засаженный гранатовыми и тиковыми деревьями. Там же имеется заброшенный колодец, летом от него исходит зловоние. Колодец нам не нужен: в доме есть водопровод, что поразительно, потому что в этой части Нанкина до сих пор стоят лачуги, сложенные из шин и деревянной тары. У нас же имеется не только водопровод, но и электричество — в каждой комнате по лампочке, а в спальне на стенах — импортные обои с цветочным рисунком! Соседи страшно завидуют Шуджин, а она ходит по дому, как охотница, выискивает щели, через которые могут проникнуть злые духи. Сейчас в каждой комнате есть алтари, посвященные домашним божествам, а также щетки и салфетки для ухода за алтарями; кроме того, стена духов у входной двери и голубые зеркала, обращенные к внутренним дверям. Над кроватью резное изображение — чилииь — оно должно помочь нам зачать сына; ко всем дверям, окнам и даже деревьям в саду привязаны маленькие желтые мантры.

— Послушай, — начинал я разговор, — разве ты не видишь, как такое поведение тянет назад нашу нацию?

Но ей и дела нет до нации или до движения вперед. Она боится всего нового и незнакомого. До сих пор носит брюки под своим ципаоnote 29 и думает, что шанхайские девушки в шелковых чулках и коротких юбках ведут себя скандально. Она боится, что я не люблю ее, потому что ступни ее не перебинтованы. У китайской женщины должны были быть маленькие дугообразные ступни, напоминающие формой молодой месяц или лилию, поэтому с младенчества их бинтовали.]. Каким-то образом ей удалось стать обладательницей старой пары башмаков надеревянной подошве с вышивкой на носках. По стилю они похожи на маньчжурские, и со стороны кажется, будто ее ступни с младенчества были забинтованы. Иногда она сидит на кровати, разглядывает ноги, крутит пальцами. Похоже, что к своим естественным ступням она испытывает легкое отвращение.

— Ты уверен, Чонгминг, что мои ступни красивы?

— Не говори ерунды. Конечно, уверен.

Вот и вчера вечером, когда я готовился лечь спать — смазывал маслом волосы, надевал пижаму, — она снова затянула свою песню.

— Ты уверен? Абсолютно уверен?

Я вздохнул, уселся на низкий табурет и взял из шкафа ножницы с костяными ручками.

— Нет ничего красивого, — вымолвил я, подстригая ноготь на большом пальце, — ничего красивого в изуродованных ступнях.

— Ох, — выдохнула за спиной Шуджин. — Только не это!

Я опустил руку и повернулся к ней.

— Что на этот раз?

Она сидела выпрямившись, очень расстроенная, на щеках выступили красные пятна.

— Что же это? Как? Что же ты делаешь? Я посмотрел на свои руки.

— Стригу ногти.

— Но, — она в ужасе взялась за свое лицо, — Чонгминг, на дворе темно. Разве ты не заметил? Разве мать тебя ничему не научила?

И тогда я вспомнил суеверие из моего детства: стричь ногти после наступления темноты означает приглашение в дом демонов.

— Ну ладно, Шуджин, — сказал я менторским тоном, — думаю, ты заходишь слишком далеко…

— Нет! — теперь она побелела. — Нет. Ты хочешь, чтобы в наш дом пришли смерть и разрушение?

Я долго на нее смотрел, не зная, можно ли засмеяться. Наконец, решив более ее не волновать, прекратил свое занятие и положил ножницы в ящик.

— Что ж такое, — пробормотал я себе под нос. — Мужчине нет свободы в собственном доме.