Токсичный компонент

Ещё через минуту он шумно засопел и немного сполз по спинке дивана. Балашов посмотрел на него и продолжил писать протокол реанимационных мероприятий, которых не было. Рядом на столе тихонько пикнул телефон Добровольского, одновременно с этим загорелся экран, и всплыло уведомление из Телеграма.

– «Макс, как у тебя здесь приставка к телевизору вклю…» – шевеля губами, прочитал Балашов обрезанное сообщение. Подписан контакт был двумя большими буквами «Ж. М.». Виталий перевёл взгляд на спящего Максима, представил женщину в его ординаторской – на диване, с пультом в руках. Рисовалась она ему в довольно коротком белом халатике и с ногами на диване.

Добровольский открыл глаза, потому что исчез тот звук, под который он засыпал, – звук стука клавиш. Балашов понял, что немного подвис, глядя в чужой телефон, но экран к тому времени уже потух.

– Чуть не заснул следом за тобой, – сказал Балашов, потому что надо было что-то сказать. – Ты дневничок напиши, а я уже следом по хронологии воткнусь.

Максим пересел с дивана за стол, взял чистый лист бумаги и довольно подробно описал все события – от начала кровотечения до реанимационных мероприятий.

– Время не перепутал?

– Нет, – Добровольский показал Виталию историю и ткнул пальцем в лист. – Как договорено. Листочек вклеишь?

После чего он поднял телефон, включил и прочитал уведомление. Балашов продолжал печатать, словно ничего и не происходило.

– Пойду, наверное, – положив телефон в карман, сказал Максим. – По Рудневой всё понятно, а Иванову уже не поможешь. Если у Зинаиды набежит по сбросу больше трёхсот миллилитров за час – позвони мне, я приду, зонд пошевелю, подтяну ещё чуток.

Виталий кивнул, не отрываясь от экрана. Добровольский вздохнул и вышел в коридор, на ходу набирая сообщение: «Сейчас приду, сам всё покажу». Когда он миновал двери реанимации и холл перед своим отделением, пришёл ответ: «Если ты уже идёшь, то тогда приставку не надо». Потом два смайлика и сердечко.

Добровольский улыбнулся и прибавил шаг.

6

– Получается, она мужа убила?

Максим вздохнул. Как у неё получалось делать такие выводы – было для него загадкой.

Ровный тусклый свет от экрана телевизора освещал её лишь с одной стороны, выхватывая половину лица и коленку, выглядывающую из-под одеяла.

– Не сама же.

– Так не всегда и надо, чтобы сама. Достаточно вот так. В нужный момент отвернуться или глаза закрыть.

– Все мы хоть раз в жизни от кого-то отвернулись, – мрачно сказал Добровольский. – Парень этот, Иванов – наверняка ведь кто-то от него отвернулся. Может, мама. Может, девушка. Он пить начал – и вот итог. Просто кого-то убивают долго, а кого-то быстро.

– А я? – Глаза блеснули. – Я не отвернулась?

– Похоже, что нет. И, наверное, хорошо, что ты думаешь об этом. Примеряешь на себя. Пробуешь, так сказать.

– Отворачиваться?

– Не так явно, – не согласился Добровольский. – Ты не отворачиваешься. Ты слегка прикрываешь глаза. А иногда даже зажмуриваешься. Ненадолго.

– И что это значит?

– Что всё не по-настоящему, наверное. – Он пожал плечами. – И не навсегда.

– А хочется по-настоящему, – вздохнула она. – Счастья хочется. Обыкновенного человеческого счастья. Женского. Чтобы любил, чтобы как за каменной стеной и прочие бабские аргументы типа «на руках носить».

– «Женское счастье – муж в командировке», – как сумел, тихо пропел Добровольский.

Собеседница не оценила шутку. Она закинула руки за голову, слегка обнажив грудь в тех пределах, что обычно позволяет сделать одеяло в кино, и стала разглядывать потолок. Добровольский не очень понял, обиделась ли она или просто ушла в свои мысли. Максим чувствовал, что готов уже лечь рядом, но где-то внутри сидело ожидание звонка от Балашова, и оно не давало приступить к решительным действиям.

Что ему всегда не нравилось на дежурствах – вот это бесконечное ожидание звонка. Смотря телевизор, читая книгу, записывая дневники в истории болезни, он никогда не забывал, что перед ним на столе лежит телефон, экран которого в любую секунду может засветиться звонком от контакта «Приёмное отделение» или от медсестёр на этажах.

В итоге для его нервной системы это превратилось в невозможность заснуть на дежурстве днём, несмотря на негласное правило, которое Добровольский для себя называл «правилом Черчилля». Британский лидер любил говорить, что дожил до своего возраста, потому что умел всегда и везде отдыхать. «Если можно было стоять или сидеть – я сидел, если можно было сидеть или лежать – я лежал». Максим пытался следовать данному принципу, но стоило прилечь среди дня, радуясь, что появилась свободная минута, как на его голову тут же обрушивался шквал мыслей о невыполненных делах, потом подключалась тахикардия, он начинал вертеться, недовольно сопеть и поглядывать на часы каждые две минуты, надеясь увидеть на них, что прошло хотя бы полчаса, но нет – именно две минуты.