Толчок к размышлению, или Все о сортирах

При таком уровне санитарии Москву, как и прочие европейские города, то и дело посещали всякие «моры», уносившие от четверти до половины населения. В 1771 году (так ли далеко это от нас?) пронесшаяся над Москвой «моровая язва» (эпидемия чумы) свела в могилу больше трети населения и даже вызвала «чумной бунт», во время которого был убит архиепископ московский Амвросий. Пытаясь предотвратить распространение заразы, он запретил устраивать крестные ходы и массовые моления, за что и был растерзан толпой.

Завершая свой рассказ о канализации старой Москвы, Герман Штрумпф печально констатирует: «Единственным средством, повышавшим санитарию и способствовавшим благоустройству города, служили, как это ни грустно, другие стихийные бедствия — пожары. Деревянная Москва от них выгорала почти целиком по несколько раз в столетие; с домами сгорали скопившиеся в них нечистоты, отбросы и насекомые. Отстраиваясь заново, Москва на несколько лет улучшала свое санитарное состояние».

А далее все снова шло своим чередом. «Зловоние разных оттенков всецело господствовало над Москвой» — таково свидетельство современника, причем относящееся не к XVII веку, а, увы, к середине XIX.

Та же ситуация и в других российских городах. В Киеве, например, как описывал современник, «на каждом шагу попадались пропасти, заваленные нечистотами», во многих усадьбах разводили свиней, «которые распространяли вокруг ужасный смрад», выпуск на улицы нечистот и загрязненных вод из дворов «считался делом обычным и не вызывал с какой-нибудь стороны протеста». Да-с…

Из воспоминаний И.А. Слонова, приехавшего в Москву мальчиком в середине 1860-х:

«Московские домовладельцы, пользуясь слабым надзором полиции, у себя на дворах рыли поглощающие ямы и закапывали в них нечистоты и мусор. Таким простым способом очистки выгребных ям они довели смертность в Москве до неслыханной цифры — на тысячу умирало 33 человека…

Власовский, вступив в отправление обязанностей московского обер-полицмейстера, с первых же дней принялся энергично чистить Москву и вводить новые порядки.

Он начал с московских домовладельцев, обязав их подпиской в месячный срок очистить на дворах выгребные, помойные и поглощающие ямы. Лиц, не исполнявших его приказа, он штрафовал от 100 до 500 рублей, с заменой арестом от одного до трех месяцев. После такой чувствительной кары началась страшная очистительная горячка. За ассенизационную бочку вместо трех рублей платили по двенадцать, и в месячный срок московские клоаки были очищены».

Видимо, недолго задержавшийся на своем месте обер-полицмейстер твердо помнил завет Петра I: «Всем известно, что наши люди ни во что сами не пойдут, ежели не приневолены будут». Или, как проще выражался другой, много менее известный государственный деятель (Д. Елагин): «Для того, чтобы заставить русского человека сделать что-нибудь порядочное, надо сперва разбить ему рожу в кровь». Если б не крутой Власовский, московской ассенизацией ещё сто лет ведали бы три добрых начальника — Авось, Небось да Как-нибудь.

О том, что представляла собой в правление указанных чинов (Авось, Небось да Как-нибудь) ещё с екатерининских времен упрятанная в подземную трубу Неглинка, исчерпывающе описано у Вл. Гиляровского:

«Кроме «законных» сточных труб, проведенных с улиц для дождевых и хозяйственных вод, большинство богатых домовладельцев провело в Неглинку тайные подземные стоки для спуска нечистот, вместо того чтобы вывозить их в бочках, как это было повсеместно в Москве до устройства канализации. И все эти нечистоты шли в Москва-реку. Это знала полиция, обо всем этом знали гласные — домовладельцы, и все, должно быть, думали: не нами заведено, не нами и кончится!»