Толкин

Как это ни парадоксально, в своих предельно сухих, казалось бы, чисто филологических заметках Толкин постепенно погружался в мир самой настоящей художественной литературы. Иными словами, не без восхищения замечал Гарт, Толкин играл роль чуть ли не Бога или, если уж не возноситься так, Творца. Он не просто восстанавливал историю языка; он создавал ее. Он изобретал (грубо говоря, выдумывал) корни некоего первобытного эльдарина, добавляя к ним новые суффиксы и префиксы, чтобы, наконец, перейти к языку квенья. Он учился менять сдвиги звучания, получая тем самым все новые и новые слова с их индивидуальными историями. Переработка такого масштаба — процесс долгий, мучительный и сложный, зато Толкин испытывал истинное удовольствие от приближения к совершенству. Звуковые картины, изобретаемые им, звучали ярко: басовитое kalongalam (звон больших колоколов) и его противоположность — kilinkele (звон малых колокольчиков), элегантные чередования звуков в vassivaswe (взмахи больших крыльев) или языколомное pataktatapakta (хаотическое нагромождение). Язык квенья, однако, был больше, чем просто звукоподражанием: скажем, слова nang (я простудился) и miqe (поцелуй) удивляли не просто звучанием, а своим глубоким соответствием с реальностью. Толкин умело связывал звук и смысл, подобно тому, как художники и поэты связывают цвет, форму и тень, даже отдаленные неявные звучания, в итоге вызывающие определенное настроение.

Hear the sledges with the bells —
Silver bells!
What a world of merriment their melody foretells!
How they tinkle, tinkle, tinkle,
In the icy air of night!
While the stars that oversprinkle
All the heavens, seem to twinkle
With a crystalline delight;
Keeping time, time, time,
In a sort of Runic rhyme,
To the tintinnabulation that so musically wells
From the bells, bells, bells, bells,
Bells, bells, bells —
From the jingling and the tinkling of the bells…

Константин Бальмонт перевел эти знаменитые стихи Эдгара По так:

Слышишь, сани мчатся в ряд,
Мчатся в ряд!
Колокольчики звенят,
Серебристым легким звоном слух наш сладостно томят,
Этим пеньем и гуденьем о забвенье говорят.
О, как звонко, звонко, звонко,
Точно звучный смех ребенка,
В ясном воздухе ночном
Говорят они о том,
Что за днями заблужденья,
Наступает возрожденье,
Что волшебно наслажденье,
Наслажденье нежным сном.
Сани мчатся, мчатся в ряд,
Колокольчики звенят,
Звезды слушают, как сани, убегая, говорят,
И, внимая им, горят,
И мечтая, и блистая, в небе духами парят;
И изменчивым сияньем
Молчаливым обаяньем,
Вместе с звоном, вместе с пеньем, о забвенье говорят…^[96]

Записная книжка Толкина-исследователя, без всякого сомнения, была уже самой настоящей записной книжкой писателя.

8

Конечно, появление Эдит в студенческой жизни Толкина вызвало новые проблемы. Раньше Рональд ни слова не говорил о своей помолвке друзьям, боясь слухов. То, как разговоры о его встречах с Эдит в свое время дошли до отца Фрэнсиса, очень сильно ранило его сердце — на всю жизнь. Правда, достигнув совершеннолетия и сделав предложение Эдит, он сам известил о своем решении опекуна, но ему и сейчас было тревожно, и, как раньше, снова и снова снился давний сон: темная волна угрожающе нависает над деревьями и зелеными полями…

И тревожиться действительно было о чем. Рональд, например, требовал от Эдит перехода в католическую веру, а она на это не решалась. Выйти из англиканской церкви — это само по себе требовало воли, к тому же в Челтнеме Эдит весьма активно занималась церковными делами и теперь откровенно боялась, что, узнав о ее уходе в «папизм», дядя Джессоп, у которого она жила, попросту выгонит ее из дома. Но Толкин настаивал. «Я искреннейше верю, — писал он Эдит, — что малодушие и мирские страхи не должны препятствовать нам неуклонно следовать свету…»^[97]