Только бы выжить

Он согласился служить немцам, в противном случае они, если бы и не порешили его тут же, но уж точно отобрали бы всё, сделав самым нищим и бесправным в Белых мхах. Вот сказывали про бабку Дуню, крепкая ведь была, с характером. Её дом немцам приглянулся для своих целей, велели ей убираться. Так она ответила: «Меня Сталин отсюда не выселил, и вы убирайтесь!» И что ж, за сараем её и расстреляли. Вот и он вздумай чудить, то давно бы гнил. Отобрали бы добротную усадьбу, которую построил ещё его дед, а Михась год от года благоустраивал. Не за понюх табака всё пошло бы прахом. Разорения родного гнезда он просто бы не выдержал, оно казалось даже страшнее смерти. Но ведь и сохранность его теперь не имела смысла.

Старик сидел недалеко от печи, оценивая жизнь, и понимал, что люто ненавидит любую власть. От власти были и есть все беды, какого бы цвета и нации она ни была. В их местах коллективизация прошла относительно спокойно. Его отец владел мельницей, и он просто отдал её добровольно в колхоз, и семью не пустили по миру, не выселили. Правда, после этого отец сильно сдал и вскоре умер. Именно ему, Михасю, пришлось поднимать, тянуть дальше хозяйство. Жена Петруня – настоящее золото, мастерица на все руки. Он сделал для неё ткацкий станок, и она работала ночи напролёт, не жалея глаз и рук. Так они и жили, стараясь заработать грош любой ценой. Поддержки только вот не было. Сын Василь был крепкой, но бестолковый детина. Отец не смог приучить его к труду, направить силу. Так и сгинул он в тридцать шестом году – на праздничных гуляниях повздорил с местным битком и заводилой Трохой, тот его пырнул заточкой. Троха потом в Бобруйской тюрьме сидел, а недавно вот вернулся в Белые мхи – немцы заняли город, стали вербовать, и уголовник на коленях попросился на волю: служить в полицию. Теперь ходит королём.

Младший сын Сергей, наоборот, был тихим, но бестолковым и в хозяйстве бесполезным. Мать с отцом слушался, да что толку – руки его ни к чему не лежали, даже если воды для бани натаскать, и ту по дороге всю расплескает. Всё учиться хотел каким-то наукам, в город просился. Но иначе всё сложилось: призвали парня в армию, а тут война с финнами. Где и как сгинул бесхребетный сынок, старик не знал. Ему ли, дураку безрукому, оружие давать… Но разве мог на что повлиять Михась…

«Эх, власть, всё эта власть проклятая. Лучше бы её совсем не было. Без неё бы сыто жили, без бед», – подумал он, понимая, что мысли путаются, и он не помнит, о чём размышлял всего минуту назад.

И доченька у них была, Леся. Та вот умничка, без слезы не вспомнишь её светлого лица, смеха и улыбок. Матери во всём помогала, женское дело хорошо перенимала. Она умерла, простудившись зимой сорокового года, когда ходила за хворостом и попала в пургу. После этих смертей, и особенно с уходом Леси совсем сдала мать. Плакала больше тайно, чтобы старик не видел, глаза выплакала, ослепла, умом пошатнулась, усохла вся, словно деревце, растущее в вечной тени, и преставилась.

Что же теперь ждать ему, ради чего жить? Одному… Оставалось только не спать ночами, и листать, листать эту проклятую толстую книгу, в которую он как староста вписывал цифры по учёту населения, благонадёжности, выполнению продпоставок и налогам. Все дворы в Белых мхах обязали сдать для нужд рейха триста пятьдесят литров молока с каждой коровы, сто килограмм свинины и ещё шесть птицы, тридцать пять яиц от каждой курицы, полтора килограмма шерсти с овцы. За каждым вёл учёт и следил староста. Он, хотя и был счетоводом, никогда добровольно не согласился бы заниматься этим, если бы отчетности не требовал от него строго волостной старшина.

Старик не любил советскую власть, потому что она поставила семью в условия выживания, лишив мельницы, права достойно и богато жить. Единственное «хорошее», что она сделала – не пустила по миру совсем, не отправила в северные края… Но ещё больше он ненавидел новые немецкие порядки. Они просто насиловали его душу, не раз приходилось идти против совести, и за это его ещё крепче ненавидели. Он боялся, что его подкараулят и убьют по-тихому. Поэтому ходил по дворам только с ружьём и в сопровождении полиции. Семеня ногами, он говорил о налогах, стращал и ругался. Вольно или невольно он был лицом новой власти. Скрюченный, сухой, которого так хочется зашибить за углом – вот что думали о нём, и он знал об этом. Но старик не мог уже свернуть, даже если бы захотел. И мягче с людьми тоже не мог.