Только когда мы вдвоем (ЛП)

Он собирается сделать шаг назад, я это чувствую. Прежде чем он успевает это сделать, я сжимаю его рубашку в кулаке, комкая этот мягкий материал, мечтая завернуться в него. Мечтая содрать рубашку с его тела и постелить под нас как одеяло, когда он меня наполнит.

— Н-но я могу подумать о расширении параметров нашей дружбовражды.

Тело Райдера замирает.

— То есть, ты хочешь меня просто... для секса, — тихо говорит он. — Просто трахаться.

Слова простые, но его голос будто сотрясает мои рёбра и с оглушительным грохотом приземляется между моих ног.

— Да, — шепчу я.

Его большой палец не останавливается, скользя по моим обнажённым ключицам. Я хочу, чтобы он куснул меня там. Я хочу, чтобы он опять закинул меня на плечо и запер нас в своей комнате. Мне надо, чтобы он сорвал мою одежду, пригвоздил меня к стене и вбивался в меня, пока мои леггинсы спутались на коленях. Я хочу от него гадких, развратных вещей.

Губы Райдера опускаются к моему уху, пока моё тело как будто переходит из твёрдой формы бытия в жидкую.

— О чём ты сейчас думаешь?

Я шумно сглатываю.

— О грязном. О вещах, о которых я вообще думать не должна.

Его тихий смешок вибрирует на моей коже.

— Выражение твоего лица на это и указывало.

— Эм, — это звучит с придыханием и как-то слабо. Я ищу что-нибудь, что укрепит мою молекулярную структуру, что придаст стали моему позвоночнику и прогонит эти мягкие, смутные чувства подальше от моего разума. Но я ничего не могу найти.

Его ладонь огибает моё плечо и проходится по каждому позвонку спины. Это кажется непристойно сексуальным.

— Значит, мы в тупике.

— Н-нет, мы не в тупике. Ты хочешь меня, я хочу тебя, — я подаюсь навстречу его касанию, с удовлетворением наблюдая, как он шипит и отстраняет свой пах. — Я это почувствовала.

— Это не означает, что он получит желаемое.

— Итак, теперь мы в третьем лице говорим о трубе в твоих штанах...

— Саттер, помоги мне Господь, — он сжимает свою переносицу и глубоко дышит.

— Да брось. Мы можем это сделать. У нас больше не будет совместных пар, мы не будем видеться, если не выкроим время. Мы можем быть приятелями по траху.

Райдер вздрагивает, когда я говорю это. Я осознаю, что произнесла что-то, чего он не хотел слышать, но мне больше нечего сказать. Хотелось бы мне дать Райдеру то, чего он желает, но я не могу. Я не могу обречь себя на разбитое сердце. Я не могу быть уязвимой, когда вот-вот пройду через худший этап своей жизни и попрощаюсь с мамой. Я не могу отколоть от своей души ещё один осколок и отдать кому-то лишь для того, чтобы попрощаться и с ним тоже.

— Лесоруб, если я могла бы дать это кому-то, то это был бы ты. Но я не могу.

Его лицо напрягается. Одна огромная ладонь ложится на мою талию.

— Дала бы мне что?

Я привстаю на цыпочки и целую его прямо над бородой, шепча:

— Всё.

Трусость. Уилла — трусливый лев. Я ускользаю и присоединяюсь к маме на диване, переплетая наши руки. От неё пахнет маслом мяты и ванильным мороженым.

Она мягко похлопывает меня по бедру.

— Как поживает моя девочка?

Я улыбаюсь ей и целую в щёку.

— Нормально. Как ты?

Мама улыбается и отворачивается ровно настолько, чтобы положить карту, которая, похоже, обеспечивает победу. Она торжествующе вскидывает кулак, вызывая беглое воспоминание об её присутствии в моей футбольной карьере. Это всё ударяет меня в грудь с силой отбойного молотка. Как мама кричала на трибунах, высоко подняв кулаки. И тот пронзительный свист, который пронзал вечерний воздух. Я всегда его слышала. Я всегда знала, что она там и подбадривает меня.

Что я буду делать, когда не смогу больше её слышать? Как мне знать, что она всё ещё где-то там?

— Ты всегда будешь знать, Уилла, — шепчет она, похлопывая меня по сердцу. — Я прямо здесь, навеки. Прислушайся и услышишь. Обещаю.

 

***

Мама умерла в день Нового Года. Накануне вечером мы смотрели по телевизору опускание новогоднего шара на Таймс-сквер, свернувшись рядом под одеялами. Большую часть дня она была тихой, много смотрела в окно. Она держала меня за руку и просила петь ей колыбельные, которые она пела мне в детстве. Я делала ей массаж с её любимым ванильным лосьоном, растирала ноги, когда она говорила, что они замёрзли. Она не была голодна. Она облизывала губы и просила бальзам для губ, но не пила, когда я подносила ей кружку с трубочкой. Я знала, что это говорит о приближении прощания. Но я не знала, что оно уже настолько близко. Не думаю, что кто-либо знал.

Я заснула, обнимая её руками за её ужасно узкую талию и уткнувшись головой в её шею. А когда я проснулась от чириканья птиц и лёгкого проблеска рассвета, я поняла, что она умерла. Комната ощущалась пустой. Мир как будто померк.

С тех пор он больше не ощущался полным или ярким.