Только не|мы (СИ)

Он сидел в кресле — молодой, красивый, возбуждённый мужчина, который потратил для кого-то неподъёмную сумму на охапку уже мёртвых растений и милый до отвращения кусок золота, который нисколько не был похож на то, что изображал. Человеческое сердце совсем другое, совсем негладкое, немилое, оно постоянно бьётся, бьётся, расширяется и сжимается, а сейчас оно рвётся на части, и не золото, а кровь бежит внутри него. Я слышала, как она стучалась в мои виски.

— Стас, — сказала я, — у нас ничего не получится.

— Почему?

— Дело не в тебе, дело во мне.

— Дурацкая формулировка, — ответил он.

— Может, формулировка дурацкая. А может, и я дура…

— Да, — согласился Стас. — Ты точно дура.

— Да, Илзе, ты дура, — слово в слово повторила на следующий день Габи, когда я позвонила ей и призналась, что натворила вчера вечером.

— Ну, хорошо. Даже если так, я не могла заниматься с ним этим. Не могла, — оправдывалась я в трубку. — А заставлять его ждать дальше просто бесчестно.

— Да причём тут вообще Стас? — возмутилась Габриеля. — Меня не волнует наполненность его мошонки. В конце концов, он уже взрослый мальчик — справится сам. А называть тебя дурой имею право только я. Так что пусть катится на все четыре стороны. Он не первый и не последний. Меня волнуешь ты, Илзе. Ты зациклилась на мужике, который тебе ничего не обещал и даже не пробует вернуть тебя. В шею надо гнать таких людей, а не страдать по ним.

— Я бы и рада, — вздохнула я, пересаживаясь на пол напротив телевизора, который служил мне своеобразным ночником — другого света я не включала во всей квартире и теперь сидела впотьмах, слушая Габи и глядя на беззвучный экран. — Я была бы рада прогнать Тони и навсегда забыть о его существовании, но у меня не выходит.

— Ты ему что-нибудь ответила?

— Нет.

— Правильно, — с нажимом сказала Габриеля. — Нормальный человек не смски бы слал, а приполз на коленях с букетом и извинениями.

— У меня уже есть один букет, — хмыкнула я и безрадостно оглядела необъятный куст, застывший мрачным изваянием в ведре, забитым в угол и торчащим оттуда будто с презрением за то, как обошлись с его дарителем. — Теперь не знаю, что с ним делать. Только место занимает, а толку никакого.

— Выброси, — легко предложила Габи. — Стасу уже всё равно, а тебе полегчает.

Я последовала и этому её совету.

После разговора сгребла в охапку ни в чём неповинные цветы и понесла на улицу. Оставить их в урне оказалось проще, чем я себе представляла — совесть меня почти не мучила. А вот как распорядиться золотой подвеской, я не знала. Утилизировать её так же безжалостно, как цветы, мне не позволило чувство ответственности.

Я решила, что раз уж подарки должны приносить кому-то счастье, то нужно отнести украшение в ломбард. На вырученные деньги я хотела что-нибудь купить, но больше не для себя, а для того, кому они сейчас нужнее.

Идя по подземному переходу, я положила одну купюру в шапку уличному музыканту, который играл на саксофоне, послушала его недолго и пошла дальше.

В том же переходе, уже у самого выхода стояла бабушка, продававшая грибы. Судя по её виду и виду её товара, можно было догадаться, что бабушка собирала эти грибы сама, чтобы заработать хоть какие-нибудь деньги помимо своей жалкой пенсии.

Я купила у бабушки все грибы, а ещё орехи и домашнее варенье. От сдачи отказалась и попросила не благодарить меня так рьяно.

— Ты хоть скажи, как тебя зовут, — попросила бабушка. — Я за тебя свечку в церкви поставлю.

Я подумала и ответила:

— Если вам несложно, поставьте, пожалуйста, свечу за Антона. И ещё за Станислава. Это мои знакомые. Они хорошие люди. Пусть у них всё наладится.

Бабушка кивнула, а я, еле волоча ноги из-за тяжёлой сумки со всякой снедью, направилась домой.

Не знаю, выполнила ли бабушка своё обещание, и, если выполнила, помогли ли как-то свечи Антону и Станиславу, но мне стало по-настоящему спокойно, а из грибов, которые я насушила впрок, получался замечательный наваристый суп, согревавший меня в наступающих холодах.

Приближающуюся зиму я решила встречать в полной боевой готовности, не поддаваясь хандре и огромному желанию спать по двадцать часов в сутки. Я давала себе высыпаться вволю, но при этом день проводила активно: я снова много писала, писала даже больше, чем в весенний и летний период, когда Тони ещё появлялся. Теперь мне не нужно было отвлекаться и на эти короткие встречи. В моём распоряжении было столько часов и минут, сколько вмещало в себя время целиком — целиком моё, ничем ненарушаемое.