Только не о кино

И это мое «инакомыслие» было какое-то спокойное (И.М.Москвин тоже вроде никак не поплатился за свое несогласие с «основоположником»), И я — мыслил себе «инако» и мыслил. Можно было. Никто не грозил мне ни Голгофой, ни эшафотом, ни даже проработкой на комсомольском собрании. Никто не убивал меня, не распинал и даже не порывался. (Судя по «нонешней» прессе, это в наше время никак не допускалось!). Допускалось. Никаких ни эксцессов, ни притеснений, ни «репрессий». Все было тихо. Должен сознаться, Яков Лукич и Лука не завладели целиком моей душой, как в свое время — каждый в свое — д’Артаньян с компанией, Лопухов, Кирсанов и Рахметов, Павка Корчагин, Печорин, Кола Брюньон, Григорий Мелехов и пр. Лука и Яков Лукич нравились мне не целиком и безоговорочно, а… местами. Не было могучего внутреннего позыва, потребности бросаться в бой за них, отстаивать, защищать. Да в общем-то никто на них (на Луку с Лукичем) особенно оголтело и не нападал.

А вот в 1960-м году в шкоде-студии МХАТ я видел дипломный спектакль «На дне», где Лука был специально (режиссерски, постановочно) дискредитирован, смешан с грязью, раздавлен (морально), как таракан, и уничтожен в полном соответствии с позднейшими заветами автора и «основоположника». В 3-м действии, после того, как Василиса обварила Наталью, а Пепел убил Костылева, в дополнение к ремаркам Горького (у Горького 3-е действие кончается общей суматохой, скандалом, а в 4-м только выясняется, что во время этой суматохи Лука куда-то исчез), — в студенческом спектакле, по опустевшей после суматохи сцене долго и непривлекательно мечется Лука, чтобы зритель успел сообразить, какой он нехороший, несмотря на все свои сладкие речи, эгоист и себялюб. Тут трагедия, а он трясется за себя (раз тут убийство — значит, будет полиция, проверка документов, а у него их нет, надо спасать свою шкуру), а прикидывался таким проникновенным христианским альтруистом, страдальцем за всех, помощником, утешителем, спасателем всех и вся.

«Завет» был исполнен, «утешитель» Лука заклеймен. Но все ведь видно было! Все можно было уже разделить: вот на потребу моменту…даже не моменту, а недалекому «направлению ума» начальства на тот момент, — вот холуйская, рабски исполнительная, профессиональная режиссура: раз «ложь — религия рабов и хозяев» — значит, это плохо, значит, и носитель этой философии мелкий обманщик и пакостник, лишь бы запудрить всем мозги своей якобы добротой, а запудрив и охмурив всех, — и пользоваться этим, нагреть на этом руки. (Хотя чего уж там шибко жирно «нагревал» для себя Лука? Ну, переночевать пустят, хоть в грязи, да в тепле, не под открытым небом… Горький, видимо, забыл к 1932 году, что в пьесе он сам возражает своим позднейшим «заветам» устами Бубнова про Луку: «Много он врет и без всякой пользы для себя».)

А ведь это замечательный пример четкой работы примитивной «командно-административной», а точнее — холуйской философии, которая свято убеждена была, что народ — быдло, что мы — страна безнадежных идиотов, которым все надо разжевывать и в рот класть, сами мы никогда в жизни не разберемся, не поймем, что такое хорошо, а что такое плохо. И сам Горький к 30-ым годам своими «заветами» погрешил в пользу этой философии… А кто у нас без греха??!

А в 1900-е годы молодой и «анафемски» талантливый Горький писал, создавал свою великую (а может, гениальнейшую и величайшую!) пьесу не для баранов, не для идиотов — для умных. Для образованных. Для просвещенных.

Для свободного человека, человека с истинно свободным выбором — пожалуйста: вот Лука, очень добрый, очень хороший, милосердный, замечательный (кому какое дело: с паспортом или без? Пьеса для людей писалась, для Человека. Не для могучей армии позднейших, добровольно «обездушевших», добровольно доведших свои мозги до полной атрофии, ампутировавших самим себе души и мозги за полной их ненадобностью и даже какой-то досадной, мешающей «подногамиболтающестью»…). Пьеса писалась когда-то для нормальных, живых еще, разумных, sapiens, которые могут понять и разделить: вот это — Лука, а вот это — его философия. И сам по себе, как человек, он может быть очень милым, славным и симпатичным, но философия его, утешительство, ложь его, пусть святая, во спасение, но — ложь, это — для слабых, для маленьких. Сладкая ложь во спасение — она не надолго, не навсегда. Правда — страшней, жестче, а то и жесточе, но надежнее. Она не рухнет, как ложь. Закалил себя, взрастил в себе силы, способные выдержать горькую и страшную правду — зачем тебе сладкая недолговечная ложь? Ложь — религия рабов и хозяев, правда — вот Бог свободного человека! Сатин не такой благостный и удобный в общежитии, как Лука (хотя тоже немаловажно, как его характеризует тот же Бубнов: «Ты, Киньстеньтин, никого не обидел»)! Чисто по-человечески Лука гораздо милей и привлекательней Сатина, но философия, мне лично, дороже и предпочтительнее сатинская: «Правда — вот Бог свободного человека!» Не нужна мне ложь — религия рабов и хозяев.